Агриппы (XVI в.) возрастает до семи вместо прежних аристотелевских четырех, сводимых к двум симметричным парам: вода — воздух; огонь — земля (Agrippa, 1593). То же можно было бы сказать и о четной, осевой, симметрии качеств. Алхимическая теория двух начал преобразуется в тройственную доктрину — в Парацельсовы ртуть, серу, соль. Центр симметрии — точнее, ось — смещается, уже не центрируя объект. А то и вовсе исчезает. Соль Парацельса не выводима из родительских ртути и серы и не сводима к ним. Она — вполне самостоятельное начало алхимии наравне с ртутью и серой. Противопоставительные различения извели тезу, превратили ее в тень.
Можно, однако, увидеть как будто обратное. О тезе толкуют многословно, витиевато, прибегая к словарю Священного Писания. Но это — внешнее. Контекст по меньшей мере странен. Духовный материал Библии унижен плотью. Арнольд из Виллановы говорит: «Скажу тебе с самого начала, что Отец, Сын и Святой Дух — это троица в одном лице (так названы три алхимических начала: ртуть, сера, соль. —В. Р.). Так как мир погиб от женщины, он должен быть также ею возрожден. Вот почему бери мать и положи ее вместе с восемью сыновьями в кровать, стереги ее. Сделай так, чтобы она подвергалась суровому наказанию до тех пор, пока не будет отмыта от всех своих грехов. Тогда она родит сына, который будет проповедовать так: знаки появились около Солнца и Луны. Схвати этого сына и мучь его, дабы гордость не погубила его. Положи его обратно в кровать и, когда он очнется, хватай его снова, чтобы погрузить совершенно голым в холодную воду. Потом положи его снова в кровать и, когда он очнется вновь, хватай его, чтобы передать евреям на распятие. Когда Солнце будет таким образом распято, Луна исчезнет: разорвется завеса храма, произойдет сильное землетрясение. Тогда наступит время употребить великий огонь, и появится дух, относительно которого многие ошибались» (Hoefer, 1842–1843 [1866], 1, с. 411). Спервоначалу кажется, что это возврат к поре мистической алхимии ранних веков. Вместо конкретного описания веществ — символико-аллегорическое их описание. Строгая иерархия антитетических различений обернулась как бы невнятицей. Алхимический монстр, в котором с трудом узнается христианский прототип. Материя и дух едины, а в единстве — неразличимы. Тело восстанавливается. Земное — Все. Теза перестает быть. Она — испарившаяся капелька дистиллированной воды; ибо, как считает «предренессансный» философ, все несравнимо с тем, что содержат в себе недра Земли. Земное — единственное, чем стоит заниматься. Антитеза — и объект, и цель. Теза — ничто с маленькой буквы.
Если антитетичность мышления привела пусть к формальным, не слишком-то прочным, зато схоластически безупречным всеохватным построениям (теологическая система Фомы, «Великое искусство» Раймонда Луллия), то возрожденческая всеядность разъяла мир на фрагменты, сочленив их лишь в аморфном представлении обо всем как едином'1. Средневековый универсализм сцементирован духом; универсализм возрожденческий телесен насквозь.
Два мирочувствования — два типа личности. Личность средневековья осуществлена в многовековой, неколебимой традиции. Личный поиск тезы мучительно переживается как свой лишь постольку, поскольку он впечатан в многовековую колею предшественников. Втискивание крупицы своего невообразимо трудно — все пространство кажется уже заполненным. Но это — трудности христианского поиска абсолюта.
Личность Возрождения ценна сама по себе. Она богоравна. Антитетизм чужд ей. Оппозиция да — нет при обязательном нет во имя возвышения да для нее бессмысленна. Все есть да. Человек божествен — плоть духовна.
Антитетические различения в алхимии натужны. Они — свидетельство ученичества, школярского подражания учителю. Для человека Возрождения мастерство — игра, свободная и непосредственная, как танец; ибо неискусны тот писец и тот музыкант, которые задумываются. Это значит, что они только начали учиться, — говорит Бруно. — Если искусство — вне материи, а природа и есть материя, то чего же тогда стоят все эти «колесницы фантазий и корабли чепухи, существующие вне телесного мира?» (1965, с. 186).
Антитетизм вырождается в символизм.
Возрожденческая «бездуховность» с точки зрения Средних веков оборачивается иной духовностью — богоравностью человека, властного над Всем. Не без искусства мятежных алхимиков и послушливых христиан, соперничающих друг с другом в пределах целостной и единой средневековой культуры[78].
Что же наступило? В науке о веществе — преддверие механистической химии Парацельса — Ван- Гельмонта (XVI–XVII вв.). В культуре — возрожденческий порыв, универсальный, светящийся. А в алхимическом мышлении — неужели только возврат к алхимической бивалентности неоплатонической поры? Нет, хотя аналогия напрашивается.
В «Theatrum chemicum» читаем такой позднесредневековый алхимический пассаж: ««Aelia laelia Crispis» есть мое имя. Я ни мужчина, ни женщина, ни гермафродит, ни дева, ни юноша, ни старуха, я ни развратница, ни девственница, но все это, взятое вместе. Я не умирала ни от голода, ни от жажды, ни от яда, ни ото всех этих вещей сразу. Я не покаюсь ни на небе, ни на земле, но повсюду. «Locius Agatha Priscius», который не был ни моим мужем, ни моим любовником, ни моим рабом, но всем купно, без горечи, без радости, без слез велел меня похитить, зная и не ведая, для кого этот монумент, представляющий ни пирамиду, ни мавзолей, но оба вместе. Вот могила, не вмещающая в себя трупа, и труп, не заключенный в могилу. Труп и могила составляют одно» (ТС, 3, с. 744). Николай Барнальд (XVII в.) в комментарии к тексту дает разгадку этого ребуса: зашифрован философский камень. Амбивалентность мировидения всепронизывающа. Она-то и создает иллюзию воссозданного из пепла живого тела, фанатично разрушаемого десять веков, мучимого различающими разъятиями. Словно возврат к игровой двойственности алхимических трактатов первых веков новой эры. Но обратите внимание вот на что. Каждый раз динамичность статических равновесий — оппозиций снимается, сводясь к единому: «но все это, взятое вместе»; «но ото всех этих вещей сразу»; «но повсюду»; «но всем купно»; «но оба вместе»; но… «составляют одно». Мысль перемещается с легкостью солнечного зайчика, скользящего по землистой шершавой поверхности реального предмета.
ИТАК: антитетизм алхимического — и соответственно всего средневекового — мышления есть специфическая, исторически неповторимая, логическая форма этого мышления; особая характеристическая примета — главная примета — противоречивости этого мышления. Однако не противоречивость вообще. А противоречивость, определяющая неповторимый облик средневекового мышления; отличная и от апорий Античности, и от антиномий Нового времени.
Но вновь вчитаемся в наш текст о львах и драконах — с высоты Большого текста средневековья. В самом деле, совершенная жизнь философского камня, призванного обратить несовершенный металл в совершенное золото, может быть достигнута лишь ценой смерти львов и дракона; ценой их «физико- химической» погибели. В то же время никчемность философского камня в безнадежной трансмутационной утопии оправдана многоцветной и полнозвучной, хотя и несовершенной, жизнью живых «физико- химических» и мифоэпических львов и драконов. Смерть, попираемая смертью же. Возвышение попранием.
«Околокультурная» алхимия выразительно рассказала о собственно средневековом мышлении в антитетических оппозициях. Но именно в алхимии живой антитетизм средневековья, окаменев, обернулся статическими взаимозаменяемыми рядами алхимического символизма[79] . Но и официальное средневековье не осталось безразличным к алхимии — околокультурному своему соседу, ютящемуся на химерических задворках готического собора. В перспективе — культура Нового времени. Схема антитетических различений Великого деяния на пути от железа к золоту, от Марса к Солнцу, не вполне совпадает с глубоко личным движением к нравственному абсолюту — с отысканием себя в боге и бога в себе, каким бы низким и греховным этот ищущий ни был. Как раз именно низость и греховность — залог этого поиска, обретения в себе бога, и даже бога… в боге. Задача эта облегчалась тем, что искавшим этот нравственный абсолют был ведом и освящен верой евангельский пример, который звал к подражанию. Христианские антитезы лишь возвышали и без того высокую тезу своим тварным несовершенством, только так и приобщая средневекового человека к Богу, высветляя в нем человека в его субъективно-личностном становлении. Индивидуальное действие во искупление становилось коллективным деянием. Алхимия этого не знала, резко обозначив схему, но отбросив все остальное — живое.
Вместе с тем, воспользовавшись внешними приметами антитетического мышления, алхимик символизировал оппозиции, сконструировав свой собственный космос. Он представил символотворчество
