яйца? — Это ошибка. Алхимия злоупотребляет словом семя, как и многими другими словами». Далее теория приводит примеры удач. Практика же почитает эти примеры обманом[147] (Palissy, 1866, с. 190).
Ремесленник Палисси в «Трактате о металлах и об алхимии» требует у адепта золота, полученного здесь и теперь. Вынь да положь! Но артист не может по заказу. Да и ученому не пристало тут же, у всех на глазах, вроде факира демонстрировать практическую пользу своих теорий, осуществлять, так сказать, немедленную «связь с производством», сиюминутное внедрение. Практика же, прикинувшаяся немудрствующей и неартистичной, просит, настаивает, требует, рассчитывая заранее на неуспех: «Скажи самому ретивому из них — пусть раздробит орех, то есть и скорлупу, и ядро, истерев все это в порошок и положив в свой химический сосуд. Если ему удастся возродить это раздробленное вещество, то есть придать ему первоначальный вид ореха или каштана, тогда я скажу, что ему по силам делать из несовершенных металлов золото и серебро» (Любимов, 1892, 2, 2-я паг., с. 97). Вместе с тем тот же Палисси, керамический мастер, говорит: «Я не знаю иной книги, кроме неба и земли. Она открыта всем. Всем дано эту прекрасную книгу познавать и читать» (1892, 2-я паг., с. 97). Но именно эти слова, хотя и сказаны Палисси, должны принадлежать не ему, а как раз критикуемому им алхимику[148].
Алхимик, читая землю, читает и небо. Читает и познает. Практик же лишь перебирает отдельные частички земли, не видя за ними земли в целом. Поэтому, когда говорят, что в области опытного исследования природы «выход на новые пути совершился через ремесленную практику» (Любимов, 1892, 2, 2-я паг., с. 97), ошибаются, ибо не в этой сфере — во всяком случае, не только в ней — созидалось будущее химического мышления, теоретико-аналитического и артистически-синтетического одновременно.
Алхимические космогонические ассоциации, рожденные из операций с веществом, формируют целое — герметический физический космос. На дне этого космоса — материал для оперирования. Это единая материя, различающаяся в предметах формой как следствием движения. Модель мирового равновесия имеет химический микроаналог в виде треугольника, вершины которого суть сера, ртуть и соль. Здесь-то и начинается рукотворное тэхнэ, артистически артикулированное случайностями, превращающими злато- сереброделателя и в художника, и в ученого-мага, теоретически обосновывающего собственные художества. Трехзвенная со-ставность алхимии: магическое теоретизирование, тэхнэ как ремесло, тэхнэ как искусство. В результате «моделируется» проблематика алхимии: композиция (ремесленно-художественный акт) вещества с заданными свойствами, функционально зависящими от составных простых тел-элементов- веществ и элементов-понятий-качеств одновременно. Алхимик-композитор внутренне поддержан объясняющим алхимиком-магом (конечно же, в одном лице). На этом пути алхимию можно понять и как «предхимию».
«Письма» Михаила Сендивогия — свидетельство трехступенчатого видения возникающего мира веществ. «Письмо XI. Первое: образование первой материи, которой ничего не предшествовало. Второе: разделение этой материи на элементы. И наконец, третье: составление смесей посредством этих элементов» (ВСС, 2, XI, с. 493–515). Алхимические тонкости отринуты. Остался собственно химический образ мира, образ вещества. Смесь элементов — это цельное составное тело. Артистическая композиция обернулась химическим составом, имеющим синтетическую природу, но готовым и для анализа. Правда, в другом месте польский алхимик возвышает эту мысль, но от того она не становится иной. Христиане хотят, уверяет Сендивогий, чтобы Бог сотворил сначала первичную материю и чтобы из этой материи путем отделений были получены простые тела, которые, если их потом смешать друг с другом, образуют все видимые вещества. В творении была соблюдена последовательность: простые тела служили для образования более сложных (ВСС, 2, с. 463473). Конечно же, первый химик — сам Бог. Алхимик — второй химик. Зато сам аналитико-синтетическим путем воспроизводит — творит заново — химию мира веществ, преувеличенно копирует этот, Богом сотворенный мир.
Раз созданное неуничтожимо. Поэтому и химическое композиторство многообразно и вечно. Раз достигнув состояния субстанции или существа (мир как живое), материя по естественным законам не может лишиться индивидуальности, сойдя в небытие. Согласно Гермесу Трис-мегисту, ничто на свете не умирает, а только видоизменяется (ВСС, 2, с. 626–648).
Приблизительно так совершалось «вырождение» алхимии в химию.
ПОПРОБУЮ теперь приблизить это приблизительно к исторической действительности. Для этого обращусь к проблеме соотношения опыта научного и опыта технического в пору Ренессанса (Зубов, 1969, с. 8–18). Комментировать эту проблему буду фактами из жизни алхимии, осуществившей гармоническое средостение тэхнэ (лат. ars) и науки, наглядно и вслух прибавив к тэхнэ как ремеслу тэхнэ как искусство. Но и с наукой алхимик тоже поступил алхимическим — артистическим — образом, заземлив высокую научную идеализацию при помощи магико-ремесленного опыта.
Верно, различение опыта технического и опыта научного всегда условно. В действительности практик и теоретик взаимопереходящи. Однако различить следует. Верно также, что техника в смысле греческого тэхнэ включает в себя также и искусство. Вот почему прав Парацельс, сравнивая искусство алхимика с искусством булочника, равно придающих один металлу, другой муке совершенство формы. Между тем очевидность такова, что булочник — еще ремесленник, алхимик — уже художник.
То, что может быть принято за праобраз новой науки, зреющей в глубинах средневековья, то есть за научный анализ и научный синтез, есть средневековый феномен resolutio и compositio, хорошо исследованный Кромби (Crombie, 1952; 1959). Но от науки было еще далеко, ибо «резолюция» и «композиция» были скорее средствами объяснения и приложения заранее известной боговдохновенной истины, нежели эвристическим средством для разыскания истины. Это была наука по поводу слова, единственного средства для схоластического «экспериментирования»: «делайте то, что я говорю, но не делайте того, что я делаю» (Зубов, 1969, с. 10). Алхимик же не только элоквировал по поводу вещи, но и манипулировал с ней. Поэтому восходить от действий к причинам, для того чтобы затем вновь снизойти от причин к действиям, для науки XV–XVI столетий было банальностью, хотя и неосуществимой (там же). Для алхимии это было действительностью, с той только поправкой, что эти две отдельные стадии пребывали всегда в удивительном смешении, в нелогичной одновременности: артист, занимающийся наукой; ученый, исполненный богемной неряшливости. В этом — обоснование бесконечного алхимического символотворчества, согласующегося с ренессансным разнообразием вещей. Резолютивный метод в виду фантасмагорической мозаики вещей-веществ на время забывался, хотя тут же — в формах почти химического анализа — осуществлялся в той же алхимии: в ином, эвристическом, а не схоластическом, качестве. И снова неупорядоченное мелькание вещей-веществ, когда жадный до всех вместе и каждого вещества в отдельности взор алхимика не успевал все это назвать, классифицировать, описать. Лишь бы только не упустить, заметить, засечь.
Между тем тэхнэ-ремесло неукоснительно оставалось в заколдованном кругу эмпирических рецептов, исподволь теоретизируясь и эстетизируясь (не без влияния алхимии). Выключенные из сферы космических построений («действие — причина — действие»), «Пиротехния» зоркого Бирингуччо и «О горном деле…» проницательного умельца Агриколы так и остались бездоказательными, хотя исключительно ценными руководствами XV–XVI веков, снабжающими полезными вещами не только общество, но и тех же алхимиков. Антиалхимический негативизм был сильным и ярким. Алхимическая триада (ртуть, сера и соль) трепетали под натиском ремесленников. Но позитивной программы не было. Да и не могло быть. Она имманентно содержалась все в той же… алхимии; никому не видимая и никем не ведомая программа[149].
Тэхнэ как искусство в пору Ренессанса подняло себя с самой низкой ступеньки иерархической лестницы искусств и наук, перестав быть подражающим природе ремеслом, утверждая себя в новом статусе: в сотворении новых, несуществующих в природе вещей. Впрочем, алхимик давно уже был таким (точнее — мог быть принят за такового): изобретателем-творцом, скульптором и живописцем, фантазером и архитектором не существующего в природе философского камня. Образ — не образец. Творить внеприродное, считаясь с законами природы! Демиург. Художник. «Другой бог» (Леон-Баттиста Альберти). Считаясь с законами природы… На этом пути тэхнэ сближается с наукой. Алхимия — историческое свидетельство этого дилетантского соития — тэхнэ и науки. Человек Ренессанса — не алхимик. Но возник он в результате взаимодействия (в том числе) алхимической карикатуры и объекта этой карикатуры,
