— Еще дырку захотела! И так беды хватает: отслойка началась.
— Какая отслойка?
— Известно какая… Ты шпатель не в клей вдавила, а в бумагу, от нее лоскуток и отслоился. Теперь на одной стороне получится плешинка, на другой — присохший лоскут.
— И ничего прочесть нельзя будет?
— Конечно! Придется делать пересадку: отщепить лоскуток и на старое место приживить.
И Катя снова занялась работой, так же спокойно и аккуратно, как всегда. И никому ни слова, вот молодец! А если бы Генька узнал, досталось бы Оле!..
И вот, наконец, наступил долгожданный день, когда последние непрочитанные листки из рокотовского дневника, освобожденные от клея и плесени и отделенные друг от друга, легли перед красными следопытами.
Генька, наклонившись над столом Георгия Христофоровича, читал вслух карандашные строки:
«17 февраля. Пока идешь — вспоминается прошлое. Арест, обыск, допросы. Слишком много им известно. От кого?
18 февраля. Сегодня моему Вовке стукнуло ровно четыре. Помнит ли он меня? Нет, конечно. Видел всего два раза, да и то сквозь решетку…
19 февраля. Где же все-таки Егор Чурилов? Говорят, он ушел в Вифлеем грехи замаливать».
Генька взглянул на Олю. Она сидела, не сводя с него глаз. Губы ее шевелились, беззвучно повторяя прочитанные Генькой слова.
— Да очнись, что ты уставилась! — привычно одернул ее Генька, но тут же спохватился и уже гораздо вежливее спросил:
— О чем задумалась?
— Насчет Егора. Как его? Чурилова! И раньше Рокотов его вспоминал, и тут — снова. В какой-то Вифлеем он ушел, а что это такое?
— Вифлеем — это из священной истории, город такой в Палестине, — заметил Георгий Христофорович. — Только при чем он здесь?..
— Да и насчет сына надо хорошенько обмозговать, — покачал головой Генька. — Пошли, Оль. Спасибо вам, Георгий Христофорович, большое спасибо.
И Генька, отсалютовав огромному реставратору, быстро спрятал руку за спину. От ежедневных могучих рукопожатий Георгия Христофоровича руки у Геньки с Олей уже заметно побаливали.
Глава X
ВЫНУЖДЕННОЕ БЕЗДЕЛЬЕ
Возле доски стоял Яшка Гиммельфарб и наизусть читал английское стихотворение. В нем трогательно рассказывалось о чудесном цветке, распустившемся среди зимы, но читал Яшка так заунывно, так нудно, что ни в какой цветок не верилось и хотелось зевать.
— Садись, — сказала англичанка. Голос у нее был вялый: вероятно, от Яшкиной художественной декламации и ее разморило.
Генька сидел, поставив локти на парту, упершись подбородком в ладони, и размышлял.
«Кто этот таинственный Егор? Тоже революционер? Товарищ по институту? Рокотов его в чем-то подозревает. А в чем?»
На парте перед Генькой лежали раскрытый учебник по английскому и тетрадь. Но Генька в них не смотрел.
«Как добраться до этого Егора? Хотя бы какую-нибудь ниточку…»
Запись от восемнадцатого февраля, казалось, так и звала к немедленным действиям. Генька про себя не раз повторял ее.
«Сегодня моему Вовке стукнуло ровно четыре. Помнит ли он меня? Нет, конечно. Видел всего два раза, да и то сквозь решетку…»
Значит, у Рокотова был сын, Вовка?! И, может быть, он жив?!
Генька вырвал листок из тетради и написал:
«Надо разыскать Вовку».
Над словом «разыскать» Генька задумался: «а» или «о»? Дело темное. На всякий случай написал эту букву неразборчиво. Сложил листок, как в аптеке запаковывают порошки, и надписал: «Вите Мальцеву». Записка пошла по партам.
— Башмаков! — вдруг услышал Генька голос Нелли Артуровны.
«Влип!» — он поднялся.
— I am[2], — нарочно громко сказал он.
Обычно англичанка прямо-таки таяла, когда в классе говорили по-английски. Но нынче хитрость не удалась. Пришлось идти к доске и опять читать стихотворение о надоевшем цветке, которому взбрело зачем-то распускаться не вовремя.
Стихотворения Генька не знал. Правда, дома он дважды прочитал его, но тут позвонила Оля: ей пришел в голову план — завести дневник поисков М. Р. Долго обсуждали эту идею, а стихотворение так и осталось невыученным.
— Плохо, — сказала Нелли Артуровна. — Не узнаю тебя, Башмаков. Что-то разболтался…
Генька молчал, исподлобья глядя на англичанку.
Была она старая, очень полная, с медными волосами. Девочки шушукались, будто она их красит. Когда класс очень шумел, Нелли Артуровна клала руку на сердце, закрывала глаза и слабеющим голосом объявляла, что, если ребята сейчас же не угомонятся, она немедленно уйдет на пенсию. И хотя это никого не пугало, класс все-таки стихал.
— За уроком ты, Башмаков, не следишь, — продолжала англичанка.
— Он зато за Рокотовым следит! — крикнул Яшка. — Знаменитый ученый сыщик Геннадий Башмаков! Без пяти минут Нат Пинкертон!
— Вовсе не остроумно! — сердито воскликнула Оля.
В классе поднялся шум. Все говорили разом: о следопытах, о Рокотове, о революционерах, о полиции…
— Тише, дети, тише! — постучала ладонью по столу англичанка. — Не забывайте: ученье — вот ваша главная забота. А все эти забавы — Тимуры и всякие следопыты — хороши лишь, поскольку они не мешают учебе.
Этого уж Генька не мог стерпеть.
— Вовсе не забава! — вспыхнул он. — А важное историческое, политическое дело!
— Сейчас самое важное для тебя — выучить стихотворение, — назидательно произнесла англичанка.
— А следопыты — тоже важно, — настаивал Генька.
Снова в классе стало шумно; Яшка, нагнувшись под парту, даже кукарекал тайком. Нелли Артуровна схватилась за сердце и что-то сказала про пенсию, но в этом гаме ее не расслышали.
К счастью, прозвенел звонок, и англичанка, все еще держась за сердце, ушла в учительскую.
«Скверно, — подумал Генька. — Опять двойка».
Но оказалось, двойка — это еще полбеды. Наследующий день, сразу же после звонка на большую перемену, в 6-й «б» класс прибежала маленькая девочка с огромным бантом и важно объявила, что звеньевого Геннадия Башмакова срочно зовут в пионерскую комнату.
Генька помчался туда.
— Так, — хмуро сказал Вася Коржиков. — Значит, двойки хватаем?
Генька молчал.
— Мы, значит, — кто? — мы следопыты. Мы заняты куда более важными делами, историческими, политическими делами, — насмешливо-торжественно подчеркнул Коржиков. — Нам, значит, английский ни к чему?
