— А если бы чувства подсказали вам ударить меня по лицу, — продолжал я, — то, независимо от ваших намерений, это было бы оскорблением.
— Если вы считаете себя оскорбленным, то я извиняюсь, — совершенно сконфуженно прошептал офицер.
Я порекомендовал ему в следующий раз поступать более обдуманно. Тут же я спросил его фамилию и узнал, что это мичман Деньер. Я немедленно отправился в судовой комитет и заявил там дежурному члену, что, находясь в гостях на линейном корабле «Слава», я подвергся оскорблению и считаю, что в моем лице оскорблена вся делегация, которая разделяет мои взгляды. Член судового комитета отнесся к моему заявлению очень сочувственно, запротоколил все происшедшее и заметил про мичмана Денвера: «Надо будет выяснить, что это за тип. Он всего лишь одну неделю находится на корабле». Я указал на свидетелей: матроса Баранова и мичмана Шимкевича. Товарищ из судового комитета обещал уведомить меня об исходе этого дела.
В общем, на дредноутах и других линейных кораблях нам был оказан матросской массой исключительно хороший прием. Завоевание больших кораблей, привлечение сочувствия их судовых команд на сторону Кронштадта имело большое политическое значение. Дело в том, что все суда Балтийского флота тщательно следили за позицией обеих бригад «линейщиков» и распределяли свои политические симпатии и антипатии, в значительной мере равняясь по настроению больших кораблей. Поэтому, после объезда линейных кораблей, большая часть задачи кронштадтской делегации могла считаться исполненной. Теперь оставалось обработать матросские массы, распыленные по другим кораблям. На очереди стояли крейсеры «Диана» и «Россия».
Здесь так же, как и на крупных судах, мы не только не встретили никаких возражений, но, напротив, все наши объяснения были приняты с неподдельным энтузиазмом.
Ввиду того что приезд на «Россию» совпал с обеденным часом, нас пригласили к столу. Когда я очутился в кают-компании, в окружении судовых офицеров, мне стало еще заметнее, что морское офицерство в большинстве относится ко всем нам, а в особенности ко мне, как к морскому офицеру, формальному члену их касты, с глубочайшей органической и непримиримой враждой. Внешне эти чувства проявлялись довольно сдержанно, маскируясь холодной корректностью. Опасения матросских репрессий, матросского террора до поры до времени держали в крепкой узде клокочущие политические страсти реакционных слоев морского офицерства.
Чрезвычайно тепло, вопреки ожиданиям, встретил нас Гельсингфорсский исполнительный комитет, который принял следующую сочувственную нам резолюцию:
«Гельсингфорсский исполнительный комитет, выслушав доклад представителей Кронштадтского Совета рабочих и солдатских депутатов, постановил:
1. Доклад товарищей кронштадтцев мы признаем совершенно исчерпывающим вопрос и позволяющим судить о кронштадтских делах как в прошлом, так и в настоящем с достаточной полностью и ясностью.
2. Мы считаем травлю революционного Кронштадта, поднятую буржуазной печатью, при поддержке некоторых органов, называющих себя «социалистическими», глубоко возмутительной и недопустимой и ведущейся в интересах контрреволюции.
3. Мы находим, что революционный Кронштадт в своей тактике неуклонно следовал по линии истинного демократизма, по линии подлинной революционности.
4. Мы признаем, что, высказывая свое отношение к Временному правительству, Кронштадтский Совет рабочих и солдатских депутатов осуществил этим свое право, принадлежащее всякому органу революционной демократии.
5. Заявляя о недоверии Временному правительству, Кронштадтский Совет продолжает признавать Временное правительство как центральную государственную власть, и, таким образом, все обвинения Кронштадта в «отделении» и «дезорганизации» мы считаем решительно ни на чем не основанными.
6. Требование Кронштадтского Совета о выборности всех должностных лиц, в том числе комиссара Временного правительства, мы признаем правильным и соответствующим основным лозунгам демократии.
7. Мы находим, на основании изложенного, резолюцию, принятую к Кронштадту Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов, глубоко ошибочной и основанной на очевидном недоразумении, поэтому мы считаем необходимым пересмотр этой резолюции.
8. Мы признаем Кронштадт передовым отрядом Российской революционной демократии и считаем нужным оказать ему поддержку».
По собранным нами сведениям, Гельсингфорсский исполком состоял из 65 человек. По словам тов. Сакмана, большевики составляли около половины. Но это было неточно. Наши товарищи составляли там меньшинство.
Принятие чуждым, по существу соглашательским исполкомом благоприятной для нас резолюции нужно отнести на счет простой случайности. Многие члены исполкома, очевидно, голосовали «по недоразумению». Это обстоятельство может служить красноречивой иллюстрацией политического недомыслия тех слоев, которые после Февральской революции примкнули к социал-оборонцам.
Кроме выступления в исполкоме нам была предоставлена возможность доклада на пленуме Гельсингфорсского Совета. Члены Совета внимательно выслушали доклад: прений после него не последовало, и никакой резолюции принято не было.
В Гельсингфорсском Совете депутатов армии, флота и рабочих из общего числа 535 делегатов на долю большевистской фракции приходилось от 125 до 130 товарищей.
В один из этих дней нашего пребывания в Гельсингфорсе местный партийный комитет организовал большой митинг на Сенатской площади. Это место в Гельсингфорсе играло такую же роль, как у нас в Кронштадте знаменитая Якорная площадь. Митинг был чрезвычайно многолюден. Вся площадь была запружена толпой финских и русских рабочих, матросов и солдат. Первое слово было предоставлено членам кронштадтской делегации.
Мы выступали один за другим, на этот раз уделяя больше внимания анализу текущего момента, чем обзору и освещению кронштадтских событий. После кронштадтцев выступали местные товарищи.
Небольшую речь произнес В. А. Антонов-Овсеенко. Тов. Берг, старый матрос из машинной команды, причислявший себя к анархистам, латыш по национальности, потрясал Сенатскую площадь своим раскатистым басом. В патетические моменты звуки его голоса долетали до кораблей, стоявших на рейде Гельсингфорсского порта. И вахтенные матросы, по долгу службы принужденные остаться на корабле, с сожалением думали, что очередная вахта им помешала присутствовать на митинге, и, почесывая затылки, с гордостью говорили между собой: «Вон как ревет сегодня на площади наша Иерихонская труба!» За исключительно громкий голос тов. Берга матросы любовно прозвали его «Иерихонской трубой». Он был идеальным товарищем. Простой, необычайно прямой, открытый парень, чрезвычайно честный, он принадлежал к разряду тех политических работников, порожденных революцией, которые, называя себя анархистами, на самом деле почти ничем не отличались от большевиков. И тов. Берг сумел доказать свою преданность пролетариату.
В дни Октября, в раннюю эпоху Советской власти, в самые тревожные месяцы ее судорожной борьбы за существование тов. Берг, постоянно рискуя собою, в любой момент был готов пожертвовать собою за торжество рабоче-крестьянской власти. К сожалению, он преждевременно покончил земные счеты, застрелившись в одной из московских больниц, весной 1918 г.[97]
Кроме товарищей Антонова-Овсеенко и Берга на этом митинге выступали гельсингфорсские левые эсеры Устинов и Прошьян. Нельзя сказать, чтобы они не имели успеха. Этим они, в значительной мере, были обязаны содержанию своих речей, в которых не заключалось ни слова полемики с большевиками, а, напротив, была полная поддержка большевистских тезисов. После них снова выступили кронштадтцы, так сказать, со своим заключительным словом. Во всех наших речах центр тяжести лежал в анализе текущего момента, но тем не менее мы уделяли достаточное внимание и нашему кронштадтскому вопросу.
Митинг затянулся на несколько часов.
После его окончания все участники митинга по предложению тов. Берга направились на братскую могилу. Мы образовали стройное шествие и двинулись с пением революционных песен. Встречавшиеся на пути финские буржуа с удивлением рассматривали неожиданную демонстрацию и при пении похоронного
