наша публика заметно успокоилась.
Мы с Рошалем ушли внутрь дворца выяснить дальнейшее назначение кронштадтцев. Наверху, на хорах, опоясывающих зал заседаний, встречаем Владимира Ильича, выходящего из комнаты, где только что окончилось совещание руководящей группы цекистов. Ильич в хорошем настроении. Видно, широкий размах демонстрации, развернувшейся под нашими лозунгами, несомненный успех нашей партии его глубоко радуют[112].
Мы с Семеном продолжаем разыскивать кого-нибудь из товарищей, кто мог бы дать указания относительно программы дальнейших действий. Наконец внизу, в помещении фракции мы находим товарищей Зиновьева и Троцкого. Тов. Троцкий тогда формально еще не состоял членом нашей партии[113].
Мы с Рошалем подходим к тов. Зиновьеву и спрашиваем указаний. «Надо сейчас обсудить», — отвечает он. Наскоро созывается совещание активных работников. Присутствуют немного: около двадцати человек. Произносят речи: сперва Зиновьев, затем Троцкий, потом я и, наконец, Рошаль. Освещая вопрос с разных сторон, все приходят к одному выводу: демонстрацию следует считать законченной, участников пригласить вернуться в казармы. Кронштадтцев решено временно, на всякий случай, оставить в Петрограде. Всеми единодушно признается, что, несмотря на успех сегодняшней демонстрации, условия для вооруженного восстания и захвата власти в данный момент еще не созрели. Заседание продолжается недолго.
После него мы с Семеном разделяемся: я остаюсь в Таврическом дворце, чтобы присутствовать на заседании ЦИКа и быть в курсе политических решений и настроений, а Рошаль идет разводить кронштадтцев по квартирам; им назначены помещения в доме Кшесинской, в Петропавловской крепости, в Морском корпусе и в Дерябинских казармах,
Я поднимаюсь на хоры для публики и занимаю место в первом ряду. На улице уже стемнело. Зал бывшей Государственной думы ослепительно освещен невидимыми, скрытыми за карнизом электрическими лампочками, отбрасывающими свой яркий матовый отсвет со стеклянного потолка. Заседание в полном разгаре; обсуждается вопрос о сегодняшней демонстрации. Правый сектор и центр амфитеатра полны эсерами и меньшевиками, левые скамьи наших товарищей сравнительно пустуют.
Один за другим поднимаются на трибуну столпы «социал-предателей», чтобы произнести слово осуждения по адресу нашей партии, якобы прорывающей единый «фронт демократии».
Но все же в этих выступлениях чувствуется большая растерянность и неуверенность в завтрашнем дне.
Вечером 5 июля и позже, когда стали прибывать с фронта войска, социал-соглашатели почувствовали у себя под ногами почву, и сразу весь тон их выступлений по поводу нашей демонстрации резко переменился: стал гораздо задорнее, злее, наступательнее, к нему присоединились чувство стихийной ненависти, родственной погромным настроениям, и пробудившаяся жажда мщения за свою временную растерянность. Но 4 июля на этом вечернем, перешедшем в ночное, заседании ЦИКа, когда Временное правительство почти не имело в Питере войск, на которые оно могло бы опереться, когда, несмотря на позднее время, Таврический дворец был окружен целым морем приходивших и уходивших манифестантов, тон речей меньшевистско-эсеровских лидеров был гораздо сдержаннее и осторожнее.
Авксентьев, Дан и компания произносили длиннейшие, малосодержательные речи, в которых не чувствовалось пафоса борьбы, а были только вялые нападки и упреки по нашему адресу. Общее настроение ЦИКа было тревожное. События па улице отражались на психологии эсеровско-меньшевистского большинства.
Во время речи Дана разыгрался один эпизод, живо воскресивший в моей памяти известные по описаниям сцены Великой Французской революции. Дан, в форме военного врача, едва успел передать свой председательский колокольчик и, спустившись на ораторскую трибуну, «завел свою шарманку», примерно часа на полтора, как вдруг на хоры для публики порывисто вбежал снизу один рабочий и громким, взволнованным голосом истерически закричал:
— Товарищи, там, на улице, казаки расстреливают народ.
Словно электрическая искра пробежала по всему залу. Депутаты заволновались, стали переговариваться между собой, некоторые поднялись с мест.
Церетели, сидевший в президиуме, нервно вскочил и сделал попытку устремиться к выходу, но его сейчас же уговорили остаться в зале. Дан пригласил членов ЦИКа не волноваться и сидеть на местах, а сам, прервав свою речь, сошел с трибуны и вышел из зала заседаний. Через несколько минут он вернулся и доложил, что у кавалеристов, стоящих перед Таврическим дворцом, взбесилась какая-то лошадь, это вызвало панику, тотчас раздались выстрелы и открылась перестрелка. «Но были приняты меры, и сейчас все обстоит благополучно», — закончил Дан информационное сообщение и приступил к продолжению своей обвинительной речи против большевиков.
Незадолго до конца заседания рядом со мною внезапно оказался Рошаль. Он сообщил, что кронштадтцы уже разведены по казармам, и очень хорошо отозвался об общем настроении кронштадтских друзей.
Вскоре заседание закрылось, и мы с Симой, дружески делясь впечатлениями богатого переживаниями дня, вышли на улицу.
3. 5 ИЮЛЯ
На следующее утро я прежде всего пошел в дом Кшесинской. Здесь под одной крышей дружно работали ЦК, ПК и Военная организация при Цека. Здесь всегда можно было увидеть множество партийных товарищей, начиная от Владимира Ильича и кончая приезжим работником из провинции.
Все секретариаты тоже были собраны в этом здании, что сильно облегчало деловые сношения и наведение справок. В Секретариате ЦК тогда работала тов. Стасова, секретарем ПК был тов. Бокий. Всей текущей работой «военки» руководили товарищи Подвойский и Невский.
Тут же помещалась редакция «Солдатской правды»[114], где всегда можно было встретить с ворохом рукописей тов. Мехоношина.
В доме Кшесинской непрестанно толпилась масса народу. Одни приходили по делам в тот или иной секретариат, другие в книжный склад, тут же продававший агитационную литературу, третьи — в редакцию «Солдатской правды», четвертые на какое-нибудь заседание. Собрания происходили очень часто, иногда беспрерывно — либо в просторном широком зале внизу, либо в комнате с длинным столом наверху, очевидно, бывшей столовой балерины.
Почти ежедневно произносились агитационные речи: в более торжественных случаях и перед широкими массами — с балкона, повседневно — с угловой каменной беседки сада Кшесинской на перекрестке Большой Дворянской улицы и Кронверкского проспекта. Здесь особенно часто подвизался тов. Сергей Богдатьев. Бывало, зайдешь в ЦК или ПК, пробудешь там часа два, разрешишь кучу вопросов, переговоришь с десятком товарищей, возвращаешься домой и смотришь — Сергей Богдатьев, характерно раскачивая головой, все еще продолжает свою речь на богатую, поистине неисчерпаемую тему «О текущем моменте». Аудитория этих небольших уличных митингов перед домом Кшесинской по своему социальному составу резко делилась на две категории: первую составляли рабочие, специально пришедшие с далеких окраин или откуда-нибудь поблизости с глухих улиц Петербургской и Выборгской стороны. Они сходились сюда поучиться политической грамоте, послушать своих большевистских ораторов. Эти являлись постоянным составом летучего митинга: плотно прижавшись к чугунной решетке, они сплошной стеной окружали оратора и чутко, внимательно слушали, боясь пропустить хоть одно слово.
Другую часть аудитории составляли любопытствующие обыватели-буржуа, либо случайные прохожие, либо зрители, нарочно пришедшие «посмотреть на Ленина», прельстясь громкой рекламой, устроенной буржуазной печатью дому Кшесинской с тех пор, как там поместились наши партийные органы. Это был текучий, ежеминутно менявшийся состав, слушавший рассеянно, внутри негодовавший, но обычно не смевший поднять своего голоса. Эта публика подолгу не задерживалась перед ораторской беседкой.
Но 5 июля в этой беседке (выстроенной любовницей царя для роскоши и отдохновения) вместо
