Л. Б. Каменев и А. В. Луначарский были заключены в первом корпусе «Крестов». Оба флигеля являлись настолько изолированными, что мы совершенно не встречались. Только однажды в день свиданий мне удалось увидеть Льва Борисовича. Мы устремились один к другому, обнялись и расцеловались. Это была радостная встреча. За двойной решеткой тов. Каменева ожидала его жена Ольга Давыдовна.
В другой раз мне пришлось пережить несколько неприятных минут. Как-то, идя в свою камеру по длинному и широкому коридору, я встретил предателя Мирона Черномазова. Его наружность нисколько не изменилась: та же густая, черная с проседью борода и большая курчавая шевелюра, те же темные глаза. Я имел несчастье знать его еще по «Правде» 1913 г., когда мне приходилось носить ему, как одному из редакторов газеты, свои рукописи. В начале 1914 г., с приездом из-за границы Л. Б. Каменева, он был отстранен от газеты, но продолжал свою работу в страховом рабочем движении. Давно циркулировавшие слухи об его службе в охранном отделении после Февральской революции нашли свое полное подтверждение. Мирон Черномазое оказался в списке провокаторов. В марте 1917 г. он был арестован. Буржуазная печать немедленно принялась демагогически вопить: «Редактор газеты «Правда» — провокатор». Выходило так, словно Черномазов до последних дней состоял редактором «Правды» и наша партия не принимала никаких мер, чтобы его обезвредить…
Когда теперь мы столкнулись с Черномазовым в тюремном коридоре, наши взгляды случайно встретились. Вероятно, я не мог скрыть своих чувств глубочайшего органического презрения, потому что предатель заметно смутился и как-то трусливо и подловато отвел глаза. Невольная встреча с одним из самых грязных провокаторов надолго оставила во мне осадок гадливости…
22 июля во всех газетах было опубликовано весьма пространное официальное сообщение, содержавшее множество возмутительнейших передержек и заставившее меня отправить следующее заявление прокурору Петроградской судебной палаты:
«Опубликованное 22 июля от Вашего имени официальное сообщение содержит целый ряд касающихся меня фактических неточностей и искажений:
1) Делегаты от 1 пулеметного полка приехали в г. Кронштадт 3 июля совершенно независимо от меня. Когда я узнал, что их временно, дабы не волновать массы, задержали в помещении Кронштадтского исполнительного комитета, то я эту меру одобрил.
Вообще, мне даже не удалось перекинуться с ними ни одним словом,
Впервые я их увидел на митинге на Якорной площади, куда был делегирован Кронштадтским исполнительным комитетом для противодействия их призывам к немедленному выступлению в Петроград.
2) На этом митинге, состоявшемся вечером 3 июля, я не только не призывал «к вооруженному выступлению в Петрограде для ниспровержения Временного правительства», а, напротив, всеми силами удерживал товарищей кронштадтцев от немедленного выступления в Петрограде.
В моей речи я сослался на недостоверность сведений о выступлении петроградских воинских частей, сообщил только, что полученное по прямому проводу от товарища Каменева известие, что если даже 1 пулеметный полк выступил на улицу, то у Таврического дворца наши партийные товарищи предложат ему мирно и организованно вернуться в казармы. В заключение я подчеркнул, что, во всяком случае, речь может идти только о мирной демонстрации и ни о чем другом.
Тут же на митинге мне стало ясно, что мы в силах лишь отложить выступление, но бессильны отменить его. Самое большее, что мы могли сделать, — это придать движению формы мирной организованной демонстрации.
3) Я не являюсь и никогда не был председателем исполнительного комитета, а состою товарищем председателя Кронштадтского Совета рабочих и солдатских депутатов.
4) На вечернем и ночном заседании исполнительного комитета, когда был решен вопрос о выступлении, я также не председательствовал, но принимал в заседании самое активное участие, высказываясь в пользу демонстрации.
5) Резолюция исполнительного комитета об участии в демонстрации была подписана мною, как товарищем председателя Совета, и рассылалась по частям от имени исполнительного комитета, по ни в коем случае не от имени начальника морских частей, который к этой демонстрации совершенно не причастен.
6) Утром 4 июля части гарнизона, собравшиеся на Якорной площади, уже имели определенное намерение выступить, и мне, как и тов. Рошалю, не было надобности произносить «речи с призывом к вооруженному выступлению». Моя задача сводилась лишь к тому, чтобы разъяснить многотысячным массам, собравшимся на площади, смысл и задачи нашего выступления. Я обстоятельно объяснил, что, согласно решению Кронштадтского исполнительного комитета, мы выступаем исключительно с целью мирной демонстрации для выражения нашего общего политического пожелания о переходе власти в руки Советов рабочих и солдатских депутатов. Оружие берется нами только для демонстрирования нашей военной силы, для наглядного обнаружения того огромного числа штыков, которое стоит на точке зрения перехода власти в руки народа.
Точно так же это оружие может пригодиться как средство самозащиты на случай возможного нападения со стороны темных сил. Я тут же указал, какое вредное влияние оказывает первый выстрел, всегда наводящий общую панику, и распорядился, чтобы товарищи не издавали ни одного выстрела, а во избежание несчастного случая предложил всем товарищам винтовки иметь незаряженными.
7) Совершенно неверно, что «руководителями этого выступления были Раскольников и Рошаль». Кронштадтский исполнительный комитет, а вслед за ним митинг на Якорной площади ранним утром 4 июля избрали для общего руководства мирной демонстрации особую организационную комиссию, состоявшую из 10 человек. Но подавляющее большинство членов этой комиссии в целях единовластия просило меня взять на себя главное руководство всей демонстрацией.
Я согласился. И таким образом, являясь фактически единоличным руководителем, всю полноту и всю тяжесть ответственности за руководство вооруженным выступлением кронштадтцев должен нести только я один.
Тов. Рошаль в этой демонстрации играл роль не большую, чем всякий другой участник, и потому вся ответственность с тов. Рошаля должна быть снята целиком и переложена на меня.
8) В официальном сообщении говорится о попытках кронштадтцев арестовать министров, но но упоминается о том, что в освобождении В. М. Чернова принимали участие тов. Троцкий и я.
9) В заключительной части официального сообщения после перечня одиннадцати фамилий, в том числе и моей, говорится о нашем «предварительном между собой уговоре».
По этому поводу могу сказать только один: тов. Ленин, Зиновьев и Коллонтай мне хорошо известны как честные и испытанные борцы за революционное дело, в абсолютной безупречности которых я ни на одну минуту не сомневаюсь; партийные дела заставляли меня поддерживать с ними самые тесные и непосредственные сношения. Но Гельфанд-Парвус, Фюрстенберг-Ганецкий, Козловский и Суменсон мне совершенно неизвестны. Пи одного из них я даже ни разу не видел и я ни с ком из них абсолютно никогда и ровно никаких связей не имел.
Наше дело руководителей демонстрации, равно как и дело товарищей Ленина, Зиновьева, Коллонтай, за волосы притянуто к делу Парвуса и его коммерческих компаньонов, на которых я вовсе не хочу набрасывать тень, но с которыми установить мою связь совершенно невозможно, так как этой связи никогда не было.
10) Ни с какими агентами «враждебных» или «союзных» государств я никогда пи в какие соглашения не вступал и впредь вступать не намерен.
11) Ни от каких иностранных государств, ни от каких частных лиц денег на пропаганду или на что- либо другое не получал. Единственным источником моего существования является мое мичманское жалованье — 272 рубля в месяц.
12) С призывом «к немедленному отказу от военных действий» я никогда и ни к кому не обращался. Напротив, всегда и всюду подчеркивал, что эта грабительская империалистическая война может быть закончена лишь организованным порядком, а ни в коем случае не втыканием штыков в землю.
13) В вооруженном восстании 3–5 июля не участвовал хотя бы по той простой причине, что этого вооруженного восстания вовсе даже и не было.
