броневиками Шкловского». Это о событиях Февральской революции. Однажды он спросил меня:
— Что вы делаете вечером?
— Я свободен, Виктор Борисович.
— Приглашаю вас в Дом кино на премьеру. Серафима пойти не может.
Серафима сказала, что в таких мятых брюках я появляться в Доме кино не должен:
— Снимайте брюки.
Я снял. Остался в трусах, сел стыдливо в кресло. Она очень ловко выгладила брюки.
Мы поехали в Дом кино. Это была премьера «Братьев Карамазовых». Пырьева уже не было в живых. Фильм заканчивали Лавров и Ульянов. Это была самая роскошная кинопремьера, которую я когда-либо видел — сотни фотографов, журналистов, телевизионщиков, Эверест цветов, дипломаты, светская толпа.
Нас посадили в тот особый ряд, что резервируется для съемочной группы. Шкловский не давал мне смотреть фильм, все время говорил о Достоевском — громко, отчетливо, гладкими фразами. Вдруг я вспомнил, что все это уже слышал, и вспомнил — где. Он цитировал себя, свою книгу о Достоевском «Pro» и «contra».
После фильма я пошел провожать Виктора Борисовича. Стояла теплая зима, но он был в тяжелой шубе, в бобровой шапке боярского типа. Он устал, ему было не по себе. Толпа расхватывала такси у Дома кино. Мы побрели к Белорусскому вокзалу. Там стояли машины, но шоферы ждали «выгодных» клиентов. Ехать к «аэропортовским» домам не хотел никто. Шкловский еле стоял на ногах. Надо было что-то предпринять. Я распахнул дверцу ближайшей машины и плюхнулся на сиденье.
— Гагарина знаешь? — спросил я очень недовольного на вид водителя.
— Гагарина знаю, — ответил тот. — А ты кто, Титов, что ли?
— Видишь этого человека в шапке — вон, на тротуаре стоит?
— Ну и что?
— Это тайный главный конструктор, это он запустил Гагарина и Титова. Старик, шесть раз Герой труда, его надо домой отвезти к метро «Аэропорт». Все будет учтено, ты не беспокойся.
Водитель вышел из машины и пошел за Шкловским. Этого я не учел. Я не успел предупредить Шкловского. Сейчас водитель его о чем-нибудь спросит, я буду разоблачен, и мы никуда не поедем. Но я недооценил Виктора Борисовича. Он уселся на переднее сиденье. Мы поехали.
— Ну, что, — спросил водитель, — как там Юрик и Герман? Полетают еще?
Шкловский в ту же секунду ответил:
— Любое событие есть диалектический прыжок на фоне общей спирали истории.
Водитель был абсолютно удовлетворен. Я через сидение протянул ему сигарету «Уинстон». Он уважительно заметил:
— Понятно, значит, ждать надо на днях.
Тут мы, слава Богу, приехали.
Кстати, меня всегда занимал один анекдот о находчивости и предприимчивости Шкловского, рассказанный мне в Ленинграде еще в пятидесятые годы.
Еще сегодня живет в Бостоне Надежда Филипповна Фридлянд. Ей ныне девяносто шесть лет. С детских лет я дружил с ней и ее дочерью, замечательной писательницей Людмилой Штерн. Надежда Филипповна знала Шкловского с 1916 года. Замечу также, что Надя Фридлянд упоминается в ранней книге Шкловского «Zoo». Она мне рассказала такую историю.
Когда Горький уехал в эмиграцию, то он свою квартиру в Петрограде на Кронверкском оставил Шкловскому. И Надя поселилась со Шкловским в горьковской квартире. Стояла голодная страшная зима времен Гражданской войны. Теплого пальто у Нади не было. Она почти не выходила на улицу. Однажды Шкловский сказал:
— Тут где-то находятся горьковские отрезы.
Через десять минут он нашел в задней комнате сундук, набитый английскими шерстяными тканями. Он выбрал потолще и получше и спросил Надю:
— У тебя есть приличный портной?
— Но это же воровство!
— Ну, тогда мерзни или сиди дома, — холодно сказал Шкловский.
Через неделю пальто было сшито.
Шкловский являлся в те времена членом ЦК партии левых социалистов-революционеров. Однажды глубокой ночью он и Надя возвращались домой. Когда они вышли на Кронверкский проспект, то неожиданно увидели, что окно их кухни светится.
— Засада, — сказал Шкловский. Он подумал минуту и продолжил: — Ты возвращайся домой, тебя не возьмут, а я попробую через наше «окно» в Белоострове уйти в Финляндию.
И он пошел пешком на вокзал к первому поезду. Он перешел границу и вскоре объявился в Берлине. Засады, кстати сказать, не было. Оказалось, что они просто забыли перед уходом выключить на кухне свет. Через год уехала и Надя Фридлянд. Шкловский все еще был в Берлине. Надю он встретил приветливо.
— Хочешь хорошо пообедать? — спросил он ее.
— Кто же не хочет.
— Приглашаю тебя на обед к Горькому сегодня в пять часов.
— Я не могу пойти, — ответила Надя, — на мне ворованное пальто. Он узнает свой отрез.
— Не узнает, — сказал Шкловский, — там было двадцать отрезов, как он мог их запомнить.
— Тогда пойдем, — сказала Надя, — я неделю горячего не ела.
Они пошли. Шкловский представил Надю Алексею Максимовичу. Прямо в прихожей он спросил у Горького:
— Алексей Максимович, обратите внимание на это пальто, оно вам не кажется знакомым? Приглядитесь как следует.
А пальто было из приметной английской ткани в крупную ёлочку. Горький посмотрел внимательно, покачал головой, узнал, сказал:
— Это из того моего отреза, что мне прислали еще до катастрофы из Манчестера.
По словам Надежды Филипповны, у нее подкосились ноги. Она залепетала что-то, хотела поцеловать Горькому руку. Тот руку отдернул.
— А, ну-ка, пройдитесь туда-сюда, — сказал он, — я погляжу.
Надежда Филлиповна, ни жива ни мертва, зашагала по огромной прихожей. Горький внимательно следил. Наконец, сказал:
— Портной приличный, только левый рукав тянет.
Фильм по моему сценарию о Шкловском поставлен не был. Шкловский параллельно вел с телевидением переговоры об экранизации книги своих воспоминаний «Жили-были». Этот фильм был снят.
Я был в ЦДЛ на панихиде по Шкловскому. Людей было немного, человек тридцать. Не помню, кто выступал. Под его голову была положена подушка. Огромный, неестественно обширный, какой-то двояко- выпуклый череп его поднимался высоко над гробом. Он безусловно был гениальным человеком. По крайней мере, частично гениальным. В холле ЦДЛ я отколол от стены траурное объявление о смерти Шкловского. Оно и сейчас у меня.
Кстати, Виктор Борисович дал мне рекомендацию для вступления в Союз кинематографистов, куда я так и не вступил. На приемной комиссии некто заявил, что я аморален, устраиваю пьяные оргии, одна студентка, чтобы не быть изнасилованной, выпрыгнула с балкона и сломала ключицу. А жил я на первом этаже в семье жены, и тесть мой был полковник и Герой Советского Союза. Так рекомендация Виктора Борисовича мне и не пригодилась. И только иногда, перерывая свой архив, я натыкаюсь на этот листок, исписанный крупными, отдельно стоящими буквами.
ВТОРОЕ МАЯ
