И долго, долго не было вести.И. Авербах, А. Кушнер, Е. Рейн.А потом пришли американские журналыи там же, где Хемингуэй, Апдайк и Чивер,были напечатаны его рассказы.Десять лет, десять лет тольконе было его на Троицкой и в Святогорье.Теперь уже не прилетит на «Panam»,не доберется даже Аэрофлотом.Неужели никогда, никогда больше?
VI
Как представляешь тыкружение,Полоску ранней седины?Как представляешь тыкрушениеИ смерть в дороге без жены?Е. Р. 1959На Каменноостровском среди модерна Шехтеля,за вычурным мосточком изображал ты лектора.Рассказывал, рассказывал, раскуривал свой«Данхилл»,а ветер шпиль раскачивал, дремал за тучей ангел.Ты говорил мне истово о Риме и Флоренции,но нету проще истины — стою я у поленницы,у голубого домика, у серого сарайчикаи помню только рослого порывистого мальчика.А не тебя плечистого, седого, знаменитого…Ты говорил мне истово, но нет тебя убитого,среди шоссейной заверти, меж «поршем» и«тоетою»,и не хватает памяти…Я больше не работаюжрецом и предсказателем, гадалкой иотгадчиком.Но вижу обязательно тебя тем самым мальчиком.Ты помнишь, тридцать лет назад в одномстихотворениия предсказал и дом, и сад, и этих туч парение,я предсказал крушение среди Европы бешенойи головокружение от этой жизни смешанной.Прости мое безумие, прости мое пророчество,пройди со мной до берега по этой самой рощице.Ведь было это названо, забыто и заброшено,но было слово сказано, и значит, значит…Боже мой!Когда с тобой увидимся и табаком поделимся…Не может быть, не может быть,но все же понадеемся.Г. Горбовский. 60-е годы.
VII
Когда я говорю «сорок четыре» —я вспоминаю в Питере квартиру.Я помню не застолья, не загулы,а только нас, нас всех до одного.Куда мы делись, как переменились?Не только та четверка, все, все, все.Вы умерли — а мы не умирали?Не умирали разве мы с тобоюи даже докричаться не могли,такая глухота, такие дали.С. ОстровПоскольку смерть есть всякая обидаи неудача, самоистязанье,но жизнь есть тоже всякая обида…Нам некуда, пожалуй, возвратиться.
