конечно, сноб и с ног до головы повязанный московской раскадровкой, цедящий томно: «Эйзенштейн, Ромм…» Но в общем одинокий и неловкий. Нас было мало. Только вчетвером мы вышли на опасную дорогу. Четверка развалилась. Слава Богу! Один уехал в глупую Канаду, другой патриархии секретарь, пробрался третий быстро за ограду чего-то непонятного, в алтарь, а может, в казино, а может просто в избу за Аппалачами свою. Все отболело, раны и короста, я не о них, об Асе говорю… «И я поднимаюсь на сто второй этаж, там буги-вуги лабает джаз, Москва, Калуга, Лос-Анжелос объединились в один колхоз, колхозный сторож Абрам Ильич в защиту мира толкает спич…» А в общем, братцы, этаж шестой, я не женатый, я холостой, зачем же ехать так высоко, когда на первом кабак «Садко». Но нам играет Сэм Гельфанд сам, и мед и пиво нам по усам. Там Бакаютов, там Карташов, там так уютно, так хорошо. Но там бывают Дымок, Стальной, там Мотя с финкой и там Нарком, ни слова больше об остальном, уже мильтоны висят на нем. Они изящны, они добры, «Казбек» предложат и «Честерфильд». И сам я думал так до поры… Все ныне память и неликвид. Предпочитаю этаж шестой, оттуда виден пейзаж пустой, и на вершину такой горы ежевечерне мы до поры таскаемся и — хошь не хошь, но там просаживаем всякий грош. Там удивительный прейскурант, и там у каждого свой приз и ранг, и коль не вышел на ранг Линьков, то первый приз ему всегда готов. Он удивителен, на нем пиджак из серой замши, на нем нейлон, и до чего же он не дурак, всегда сидит он у двух колонн, Викуля, Люля и Ася с ним, никто не смеет к ним подойти, Нарком, напившийся в лютый дым, и то сворачивает с полпути. И нам играют «Двадцатый век», и нам насвистывают «Караван», и смотрит из-за припухших век Дымок Серега, он трезв — не пьян. Однажды он подошел к столу и Асю вызвал на рок-н-ролл, и долго-долго он на полу сидел и в угол к себе ушел. И я бывал там, и я бывал с приятной девочкой в табачной мгле, и столик рядом с ним занимал и с ним раскланивался навеселе. И он мне вежливо кивал в ответ… И вот однажды я пришел и — нет, мне нету места, мой занят стол, четыре финна за ним сидят, четыре финна в бутыль глядят, и я, обиженный, почти ушел. Ну, что поделашь, финн — это финн, он здесь хозяин, он господин, куда мне деться, куда пойти, шумит суббота и крайний час, плати тут или же не плати, администрация не за вас. И поднимается тогда Линьков и говорит мне: «Я вас прошу в наш балаганчик и в наш альков, я приглашаю вас, я так скажу…» В четыре ночи на островах, где свадьбу празднует «поплавок», Линьков на дружеских ко всем правах глядит загадочно в потолок. Гуляет свадьбу Семен Стальной, через четыре года — расстрел, а нынче гости стоят стеной, и говорят ему «вери велл». И млечный медленно ползет рассвет… Где моя спутница и где Линьков? Ну, что же, ладно, раз нет — так нет, но Ася рядом, обмен готов. Тем более, что у Пяти Углов мы проживаем, она и я. Тут все понятно, не надо слов, и так составилась судьба моя.
