Туда, туда, где апельсины зреют.
И.-В. Гете На «Жигулях», ведомых женской ручкой, мы въехали в ночное Муравьеве и осветили фарами снега. Стоял хозяин дома на пороге своей избушки в девятнадцать комнат, был стол накрыт, кипел на кухне чай! О, этот дом был знаменит изрядно, его построили в годах пятидесятых на сталинские премии, к нему прирезали гектаров десять леса, два прудика, речушку и запруду, и окружили каменной стеной, и заперли калитку на засов, спустив с цепи кавказскую овчарку. И вот он был открыт — великий дом! Его хозяин — подлинный хозяин, — Лауреат, вельможа и писатель, годами пребывал в любимой Ялте с женой, секретарем и кошкой Азой. А здесь вот, в Муравьеве, сын его свой правил бал; а старшая сестра давным-давно жила в Канаде с детьми и мужем, критиком кино. Был стол накрыт, кипел на кухне чай. Приехало нас трое: Вова Раков, водительница наша Виолетта (ошибочка годов тридцатых, ныне зовется просто Ветой). Ну, и я. Хозяина же звали Александром, по кличке Саня, Саня Шевардин. Ему пошел двадцать девятый годик, он выучил пятнадцать языков, издал ученых книг четыре штуки и докторскую ересь написал. (Хотя не защитил еще, а впрочем, уж верьте — непременно защитит). Я знал его давно, и был он чем-то несимпатичен мне и симпатичен; перемешалось в нем то родовое, отцовское, с каким-то новым стилем, уже мне недоступным, — это страшный провал в десяток лет Меж мной и Саней. А впрочем, больше я его любил. Вот мы уселись, выпили чайку с вареньями такими и сякими, с цветочным медом, пряником, ватрушкой, все было в этом доме, но хозяин молодой не пил вина, и было поздновато его искать в поселке Муравьево, тем более что постная девица, лет двадцати, уродка и очкарик (она вела Шевардина хозяйство), нам объяснила, что вина не может быть в этом доме: Александр не пьет. Но я-то знал, что это дом особый, я двадцать лет бывал у них в гостях и кое-что соображал. И я предположил: вино лежит в каком-то тайнике. Но только где? Тут подали салат и эскалопы, и экономка вежливо сказала: «Оставьте эскалоп и две ватрушки, еще приедет Леночка Кускова». — «Какая еще Леночка Кускова? А кто она?» — «Она? Она — поэт». — «А ваше мненье, Александр?» — «Мое? Она — поэт. Но больше секретарша моя; обширнейшая переписка, корреспонденты разных континентов, архивы, связи, — все это она» — «А кроме этого?» — «А кроме — так, студентка на третьем курсе где-то на вечернем и машинистка фирмы „Интурист“». — «Ну, ладно. Бог с ней, все-таки так поздно. Как доберется?» — «Ходят электрички до двух часов». — «А можно ли чаек подразогреть?» — «Не только можно, нужно». Я вышел в сад. Под северною чашей небес, где, как сказал поэт, нет ничего совсем и не бывает, стоял прекрасный, строевой, сосновый японским лаком отливавший лес, в нем что-то копошилось, верно, белки, и мартовские звезды крупной солью рассыпались, и от залива шел соленый дух Атлантики и жизни. И где-то пел Высоцкий на Магнитке. И было хорошо. Но где вино? И тут я увидал — в калитку входит
