целлофановую сумку воблы. Боря пошел за пивом к таксистам. Миша рассказал, как он однажды провожал на вокзал Михаила Зощенко. Вдруг приехал Ярмуш.
— Какое ваше мнение? — спросил он.
— Его надо отпустить из больницы, — сказал я.
— Ему полезно побыть там, — сказал Ярмуш. — Отделение хорошее.
— Но там ведь сумасшедшие, — возразил я.
— А ты что думал, там космонавты? — срезал меня Ярмуш. Собака Лапа тявкнула. Ардов сидел в уголке людоеда, он бросил в Лапу куриную кость. Вернулась Нина Антоновна. Стали пить чай. Утром Ардов позвонил Снежневскому. Тот сказал, что дело непростое.
— Несколько дней ничего не решают.
— Но концерт Утесова послезавтра, — напомнил Ардов.
Во вторник Бродского отпустили.
Однажды летней ночью в Ленинграде я ночевал в Михайловском театре, сейчас, как это было, объясню: в ту пору у меня кипела дружба с одной девицей со второго курса графического факультета ЛХА. Другой ее дружок был декоратор того, что называют Малым театром, вернее — главный декоратор был. На чердаке огромном двухэтажном отлично помещались мастерские, впервые я все это увидал. Был день рождения — кого, не помню, и праздновался он довольно крепко, бутылки две на гостя было там. И как-то вдруг не по себе мне стало, я не хотел их отвлекать от пьянки и просто перешел в соседний зал. И там прилег на груду декораций, по-моему, «Ундины», и заснул. Когда проснулся, все уже ушли. Я дверь потрогал — заперто, и прочно. Что делать? Было страшно в этом зале, какие-то балетные фигуры, казалось мне, бродили в полумраке. Уйти, уйти немедленно отсюда! И это оказалось очень просто — я вылез из открытого окна на крышу театральную и, прежде чем вниз спуститься лестницей пожарной, 
Б. Ахмадулина и Б. Окуджава. 1973. увидел сверху спящий Ленинград. Отель «Европа» и канал, и Невский, дом Виельгорского — все было на ладони, и желтый дом — великий наш музей, и музыкальное большое зданье, посередине статуэтка — Пушкин, как будто бы приятно сделал ручкой народу и чего-то говорил. Но было очень тихо, очень тихо… Я с высоты увидел и громаду того, что изваял артист Паоло, кусок огромного литого битюга и шапку императора кастрюлей, он за музеем во дворе стоял. А в общем, некуда спешить мне было — куда ты денешься в такую рань? И я присел на самом крае крыши и закурил. И тут подумал я, что эта площадь — главная в России, тут Пушкин, император и отель, где жили все, где был чердак отписан под ресторан и назывался «крышей» и был доступен небольшой ценой. В те времена, когда я инженером служил на Охте на плохом заводе и пробовал прожить своим пером, мы часто эту крышу посещали, сдавали складчину официанту — уж он-то знал, какую надо водку на эти деньги и закуски чуть, и сам все делал. Мы и не вникали. Я помню всех — Каплан и Беломлинский с женою Викой, Пизя-музыкант, фарцовщики Арнольд и Бакаютов, фотограф Поляков и юный Бродский, Банчковская-красавица и Ася — звезда, потом Довлатова жена. И кто-нибудь еще — не в этом дело, а дело в том, что точно подо мной в подвале императорского театра располагалася «Бродячая собака», закрытая в пятнадцатом году, а там бывали те, кто там бывали. Так я сидел, глазел, и понемногу 
