Оглушенной счастьем, мне казалось, что сцена и танец отныне станут моим миром. Но, к сожалению, эйфория прошла очень быстро.
На представлении меня увидел знакомый отца и, ни о чем не подозревая, поздравил его с талантливой дочерью. Тогда-то я и поняла, что натворила.
Скандал разразился ужасный. Первое, что сделал отец, — нанял адвоката, чтобы развестись с матерью, ведь она поддерживала меня и тайком шила мне костюмы. Было невыносимо видеть, как страдает мама. Я не находила себе места ни днем ни ночью, пока не решила навсегда отказаться от своей мечты.
Молчание отца — а оно длилось неделями — становилось невыносимым. Наконец я не выдержала и заговорила первой: я умоляла взять назад заявление о разводе и поклялась, что никогда больше не выйду на сцену. Но отец не поверил. Его вердикт меня просто уничтожил: «Поедешь в пансион в Тале, что в Гарце[15]. Решение окончательное».
Но на помощь пришла болезнь. С тринадцати лет я страдала печеночными коликами. У меня начались тяжелые приступы. Длились они несколько дней, и только благодаря этому удалось убедить отца, что мне нельзя остаться без родительского попечения. Он видел, как я страдаю, и физически и морально, как жажду учиться в театральной школе, но для него актрисы были сродни падшим женщинам. Бедный папа тоже очень, очень страдал. Он причинял мне боль, но я знала, как сильно он меня любит. Брат тоже любил меня и тоже страдал. Рушилась жизнь всей семьи. Это был какой-то кошмар.
Вновь и вновь, раздираемая сомнениями, вся в слезах, я спрашивала себя, имею ли право делать несчастными близких? Конечно нет! В конце концов я сообщила отцу, что хочу учиться живописи. Вздохнув с некоторым облегчением, он уже на следующий день записал меня на приемный экзамен в Государственную школу прикладного искусства на Принц-Альбрехтштрассе.
На экзамен я отправилась без всякого энтузиазма. Поступать пришло больше ста человек. Нужно было сделать несколько рисунков обнаженной натуры, портрет и еще что-нибудь на свой выбор. Экзамен выдержали только двое, и одной из них была Лени Рифеншталь. Но радости я не испытывала — только печаль, так как мое поступление означало, пожалуй, окончательное прощание с мечтами о карьере актрисы.
Ежедневно я стала посещать школу рисования. И день ото дня впадала во все более глубокую меланхолию. Отец не мог не замечать этого.
Тем временем, ничего не говоря, из вороха специально выписанных проспектов отец выбрал лучший, по его мнению, пансион для девушек «Ломанн» в Тале, что в Гарце и определил меня туда. На сей раз отменить «ссылку» я не смогла и весной 1919 года оказалась в Тале. Представляя меня фройляйн Ломанн, директрисе пансиона, отец сказал: «Отнеситесь к моей дочери со всей строгостью. Прежде всего не поддерживайте ее стремления стать актрисой или танцовщицей. Полагаю, здесь она раз и навсегда позабудет о своих фантазиях. Очень надеюсь, что вы всеми силами будете способствовать этому».
Тем не менее я тайком упаковала в чемодан балетные тапочки, успокоив совесть мыслью, что буду заниматься лишь в свое удовольствие. И танцевала тайком, при любой возможности. Будильник начинал звенеть уже в пять утра, и три часа ежедневно до начала занятий я упражнялась в «балетках». Особая дружба связывала меня с соседкой по комнате, Гелой Грюль. Она тоже мечтала стать актрисой и тоже должна была забыть о театре, как я — о танце. Отцу и в голову не приходило, что в пансионах, подобных нашему, для развлечения учениц предусмотрены, в частности, драматические постановки. И в моем лице пансион обрел «премьершу». Я ставила пьесы и соглашалась исполнять самые разные роли — горбунью в «Крысолове из Гаммельна» и тут же главную героиню в «Прекрасной Галатее»[16]. Я даже играла Фауста в старинной немецкой пьесе «Сошествие во ад доктора Фауста»[17].
Кстати, в конце каждой недели позволялось посещать театр под открытым небом в Тале; там ставили в основном классические пьесы: «Разбойников» Шиллера, «Минну» Лессинга, «Фауста» Гёте. Если бы фройляйн Ломанн знала, с какой страшной силой воспламенятся от этих спектаклей мои подавленные желания! В то время я писала подруге в Берлин:
Дорогая Алиса!
Я становлюсь все серьезнее, а отчего — не знаю. Много размышляю и делаюсь чересчур рассудочной… Боюсь, больше не способна совершать глупости. Всё вокруг смехотворно и люди — в первую очередь. Я очень меняюсь. И трудно сказать, в какую сторону. Иной раз кажется, будто мне стукнуло по меньшей мере двадцать или тридцать… Представь, я стала пописывать. Готова уже пара-тройка статей, которые намереваюсь послать в «Шпортвельт», да пока не хватает смелости. Кроме того, собираюсь сочинить несколько небольших новелл и, возможно, отправлю их в «Фильмвохе». Еще — работаю над сценарием для фильма, но оставлю его пока за собой — хочу когда-нибудь сыграть в нем главную роль. Название — «Королева ипподрома». Фильм состоит из пролога и шести развернутых эпизодов. Ко всему прочему я кое-что разработала и рассчитала в связи с развитием гражданской авиации. Сделала множество рисунков самолетов. Но все это — чистая фантазия. Как бы мне хотелось стать мужчиной. Тогда б моим планам было легче осуществиться…
Это по-детски наивное письмо, возвращенное мне недавно подругой юности, я цитирую лишь потому, что в нем уже проглядывают зачатки моей дальнейшей деятельности.
За год до выпуска из пансиона отец потребовал, чтобы я подумала о будущей профессии. Моим идеалом женщины была полька мадам Кюри[18]. Ее самоотверженная жизнь, одержимость, концентрированная воля служили тогда для многих образцом. Но я опасалась, что при очевидной склонности к миру чувств, к искусству сугубо научные занятия не захватят меня целиком и полностью.
Думала я также о философии и астрономии. Но, чем дольше и глубже размышляла, тем труднее казался предстоящий выбор. Под астрономией я понимала исследование небесных тел. Я любила звездное небо, открытие же еще не известных планет не казалось мне достаточно волнующим событием. Десятки лет сидеть в обсерватории, чтобы к миллиардам звезд добавить еще несколько? Стоит ли? Такие же сомнения одолевали и по поводу занятий философией. «Фауста» Гёте я помнила наизусть. Разве не говорит он: «… мы ничего не можем знать!»? Подобные мысли занимали и меня, молодую девушку. Зачем изучать философию, когда не существует ответов на самые основополагающие вопросы? Пожалуй, было бы увлекательно полемизировать с множеством философских взглядов, но что, если никогда не удастся пойти дальше размышлений? Однако истинная причина всех этих колебаний заключалась в том, что мне просто- напросто не хотелось отказываться от танца. Речь шла не о сцене, но именно о танце. Навсегда отказаться от него было невыносимо.
И вот в голову пришла хитроумная идея. Я знала, что тайное желание отца — видеть меня в его конторе в качестве личного секретаря и доверенного лица. И тогда он, вероятно, разрешит посещать уроки танцев. Конечно, с обещанием никогда не думать о сцене. Разложив все по полочкам, я написала дипломатичное письмо и была на седьмом небе от счастья, когда получила родительское согласие.
В первый рабочий день мне была передана касса почтовых сборов. И сейчас еще помню: целый час
