это. Сам Индюк думает, что это вовсе не болезнь, а недостаток витаминов так сильно действует на него. Север. Сонливость он себе прощал — это ведь не порок, а определенный склад характера. Лучше уж спать, чем попусту хлопать картами о стол и ругаться. Бросить же игру Индюк не может. Все разом начнут орать. Бригадир Семен принципиально не играет в карты, говорит, что с детства презирает их. Потому ребята силой за стол усаживают Индюка как четвертого игрока.
— Помолчи, а то больно грамотный стал, — накинулся на своего напарника Иванпетя. — Коллектив тебе говорит — играй, так играй хоть до беспамятства.
Гул пурги еще ровен и силен, как гул новой машины. От воя ветра за тонкой дощатой стеной балка исчезает ощущение текучести времени. Кажется, что балок с людьми, их заботами и руганью давно оторвался от земли и летит в гудящей пурге в бесконечность. Вообще Семен плохо себе представляет, что такое бесконечность. В то, что мир не имеет ни начала ни конца, Задов напрочь не верит. Всему и во всем есть конец. Лет десять назад, когда он еще работал в колхозе на материке, он побывал в клубе на лекции по астрономии. Лектор из города с воодушевлением рассказывал о звездах, галактиках, бесконечности. Особенно лектору нравилось рассказывать о бесконечности, и он нажимал на то, что жизнь на Земле в сравнении с бесконечностью — ничто. Как пульсируют, вращаются звезды, как вообще великий космический мир устроен, Семен понял, но вот бесконечность он понять и осмыслить не мог — не вмещалась она в его сознании. Жуть просто какая-то!
— Семен! Семен! Хочешь, великую идею продам, и вообще могу совершить нужное дело, — поглядывая через низкорослого Сапова на лежащего на кровати бригадира, спрашивает Мятников. — Я ведь знаю, вокруг чего твоя мысля вращается.
— Новость… — тянет с насмешкой Иван Петрович. — Каждый мужик или о выпивке, или о бабе всегда думает.
— Угадал. Умный ты, как старая кобра.
— Сам ты кобра.
— Вообще-то не мешало бы промочить горло, — вставляет Василь Банков. — Дует и дует, гадина, аж на душе тошно.
Семен вздыхает. В поселке давно выпит годовой запас спиртного, и уж больше месяца провозглашен сухой закон. Семен знает, что Мятников, несмотря на его настырность и проворность, ничего не достанет. А на душе так тоскливо, так нехорошо, что хоть криком кричи.
Семен Трет глаза, думает, что на время пурги, на время этого вынужденного безделья, надо бы как-то забыться, меньше думать о прошлом, о недавней беде — смерти жены, а там, глядишь, наладится погода, там выйдут на работу, а работа — это хороший лекарь от тоски и горя. Он, Семен, вовсе не пьяница, хотя в последнее время о нем так в шахтерском поселке говорят. А пьет он от того, что тоска по умершей жене, как мохнатая зеленая гусеница лист, съедает душу. Должны же люди понять, думает Семен, что если не забываться, если хоть на время не убегать от горя, то не выдержит душа тоски, зачерствеет, а то еще хуже, обозлится на весь мир да и потребует свести с ним счеты.
— Пустое все, — хрипло выдыхает бригадир.
— Нет, друг мой ситцевый, не пустое. Настоящий мужчина тем и отличается, что в критический момент для общества может найти очень верный выход. Если дашь в качестве приза посачковать пару дней, то я всех выручу.
Отдыха Мятникову не требовалось — они работать-то по-настоящему еще не работали, но за каждую свою выдумку он привык получать хоть какое-то поощрение. Сам Николай вовсе не пил, с малолетства не терпит спиртного. Но была у него блажь: любил он других угощать вином, любил других провоцировать на выпивку. Человек во хмелю, его глупые выходки веселили Мятникова.
— Ветродуй! Жилы-то, жилы чего из нас тянешь?
— Или говори идею, или иди знаешь куда! — Иван Петрович скорчил злую рожу.
Чего не любил Сапов в Мятникове, так этого стремления показать свое превосходство над другими. Он прямо-таки выпячивает, что он лучше всех. Ну не уважаешь ты других, ну моложе, красивее ты всех, ну не льешь ты, так и не выказывай своего отличия от других, не выказывай свое пренебрежение другими. Черт с тобой, пренебрегай всеми, но так, чтоб другие не видели и не чувствовали; черт с тобой, будь выше всех, но чтобы другие не замечали.
— Я серьезно… Даю голову на отсечение, что будет все окей. Настоящий мужчина тем и отличается, что может сдержать свое слово.
— Дай ты ему эти дни, — подсказывает бригадиру Василь, — Я могу за него отработать. Мне это вовсе не тяжело.
— Во, уже батраками обзаводится. Ребята, он же издевается над нами! Брехун этот…
— Иван Петрович! Пожилой человек, старший из нас, наставник, так сказать, пример для нас, подрастающего поколения, а брехуном меня… Обидно, до самого пупа обидно… — Мятников хмурится, демонстративно отворачивается от Сапова. — Я от чистой души хотел вам идею преподнести, а вы… Какая горилловская неблагодарность. Даю вам голову на отсечение, что все будет в лучшем варианте, но только не сегодня.
— Тем-ни-ла!.. — орет Иван Петрович. — Хвастун!
— Ты что думаешь, что пурга рагаыпе как через неделю затихнет? Так ошибаешься, дорогой! А вообще-то я для вас ничего никогда делать не буду. Настоящий мужчина тем и отличается, что в критический момент может в себе задушить сострадание к ближним.
— Не обижайся, говори идею, потом возьмешь отгулы, — Семен приподнимается на локти и смотрит пытливо на Мятникова.
— Окей! Приступаю к секретной операции.
Николай бросает на стол карты и поднимается.
Иванпетя хватает его за руку.
— Погодь, давай доиграем.
— Иди ты знаешь куда!
— Зна-аю. Ишь воспламенился давай доиграем.
Сапову впервые за долгую игру пришла хорошая карта и ему не терпится взять в игре верх над Мятниковым.
Николай пытается вырвать руку, но Сапов держит ее крепко.
— Не мешай, — вяло говорит бригадир. — Пусть инициативу проявляет. Но если он нас наколет, то я ему… Он мой характер знает.
— Брось ты его, Зад, слушать. Он всегда только и знает, что треплется. Известно, какая это балаболка. У него одни бабы на уме, а о другом ему думать некогда, — торопливо, захлебываясь словами, говорит Иванпетя. — Он же все сочиняет.
Мятников не обращает внимания на слова Сапова. Он обувается, надевает теплые ватные брюки. Он весь переполнен жаждой деятельности. Он быстро устает от монотонной, однообразной работы, ему надоедает ленивое безделье. Он любит частую смену событий. Непостоянство свое Николай уважал, ибо видел в этом признак прогресса.
Мятников надел полушубок, сверху, чтобы полушубок не намок от снега, натянул брезентовую камлейку, остановился у двери и командирским тоном приказал:
— Пока я осмотрю сени, Василю Банкову немедленно одеться и быть готовым следовать за мной.
— А кто ты такой, чтобы я тебя слушал?
— Отставить разговоры. За пререкание получишь взыскание.
— Василь, не пузырься, делай, что он говорит, — Семен истомленно поворачивается
Как только Василь и Мятников вышли из балка, Индюк, позевывая, лег на кровать, которая стояла напротив железной печки, и уже через минуту слышалось его спокойное, блаженное посапывание.
— Вот сволочь! — фальцетит Иван Петрович, покачиваясь всем туловищем из стороны в сторону, морщит презрительно лицо, и на большом горбатом носу его собираются складки. — Уже как лошадь храпит. Надо ж быть таким! А? Тут себе места не находишь, а этот…
— Глохни, — рычит недовольно Семен, приткнувшись головой к тонкой, подрагивающей от порывов
