иному, на научной основе повел бы работу.
Теперь он думал, что жизнь его незримо влилась в жизнь выстроенных поселков, шахт.
Жизнь прошла, но он не боялся смерти. Обидно было покидать этот мир в сущности таким молодым. Пятьдесят с небольшим, разве это возраст?
Вообще возраста своего он никогда не чувствовал. В стремительном беге дней, наполненных хлопотами, неотложными делами, заботами, прожитое не наслаивалось тяжестью. Даже теперь, в больнице, он не чувствовал возраста, угнетало иное: неимоверно скорая победа болезни.
Чтобы жизнь прожить честно, думал Осокин, человеку нужно обладать немалым мужеством, пожалуй, не меньшим, чем когда поднимаешься в атаку под огнем противника. Осокин гордился тем, что жил честно. Он не кичился властью, какой бы он ни занимал пост, не заискивал перед начальством и не презирал подчиненных.
Машина сбавила скорость, потом слегка качнулась и остановилась.
— Вот мы и приехали, — сказала медсестра. — Пойду позвоню насчет вертолета.
Белла Серафимовна вышла из машины, сильно хлопнув дверцей. «Я тоже приехал, — подумал Осокин. — Приехал на конечный пункт жизни. А дорога моей жизни пролегла через деревенское детство, днепрогэсовскую юность, военное лихолетье, суровую пору освоения Севера, как напишет наша районная газета в некрологе».
И еще Осокин подумал, что его как человека вытесала Советская власть. Он родился в довольно зажиточной, трудолюбивой крестьянской семье. Достаток в доме создавался горбом отца, матерей и старших братьев. Чтобы не дробить хозяйство, отец держал подлё себя все семейство. Работящий, скупой, как большинство крестьян, знающих цену куску хлеба, он воспитывал детей в труде и умении прокормить себя и свою семью. Своей крестьянской скупости, прижимистости отец не стеснялся, а гордился ею — считал, что он хозяйственный человек.
Теперь, иногда думая об отце, Осокин не мог вспомнить, что ж для него было радостью в жизни. Отец пил редко, только по праздникам, и то не в удовольствие, а потому, что пили все. Дорогую одежду и дорогие вещи он не любил, к женщинам тоже вроде был равнодушен. Может, в неустанном труде была его радость?
Отец в бога не верил, хотя исправно ходил в церковь и молился с подобострастием. Дома же о боге говорил такое, что искренне верующая мать цепенела от страха.
— Я бы вместо ентого, — отец тыкал пальцем в икону, — кусок хлеба в угол поставил, чтобы молились на него.
В Советской власти он хотел видеть только выгоду для себя.
— Что ж это за власть, — говорил он, — ежели она мне послабление и помощь не дает? Коли сковырнули царя, так и дайте мне, лошадь землю пахать.
Людей отец недолюбливал, видел в них «лохань пороков», сторонился их.
— Что выкинет скотина — можно понять, а что выкинет человек — нет. Человек-то все вобрал в себя, чего даже самое раззлое зло придумать не может.
Говоря о людях, отец наливался кровью, большой высокий лоб его покрывался пятнами, глаза горели, и жидкая бороденка хищно топорщилась.
Илья первым ушел от отца, хотя в семье был самым младшим. Ему было восемнадцать, он вступил в комсомол и влюбился в Киру.
Отец не хотел брать Киру в дом.
— Бедная и красивая, как барыня, — говорил он, — Хлеб будет есть задарма, а работы от нее не жди.
Отец погиб в первые дни войны, и Осокин так и не помирился с ним.
На стройке Днепрогэса, куда Илья уехал с Кирой, суждено ему было из крестьянина переродиться в передового рабочего. Здесь он избавился от скупердяйства и мелкособственнических интересов. Дух коллективизма и патриотизма, что царил не только на стройке, но и во всей стране, научил его видеть дальше собственного кармана и желудка.
На фронт Осокин ушел человеком с твердо сложившимися взглядами ка жизнь.
Война убедила его в силе коммунистического духа, в силе людей, несущих этот дух. Война заставила шире и глубже взглянуть на жизнь, на ее смысл и цель. С войны он вернулся яростным бойцом-строителем нового, передового общества. Некоторых война отучила от труда, Осокина же, с его крестьянско- пролетарской закваской, она, наоборот, приучила больше уважать и ценить мирный труд.
Жизнь на Крайнем Севере, жизнь в суровых климатических условиях, позволила, как ему самому казалось, наиболее полно проявить то, что было приобретено в былые годы.
Он работал, строил, преображая землю, учил других и учился сам.
О нем говорили, что он прекрасный работник. Осокин видел в себе прорву недостатков.
— Тебе что-нибудь нужно? — спросила жена, обеспокоенная долгим молчанием мужа.
— Во рту что-то пересохло, дай водички.
Кира Анатольевна порылась в сумке, достала бутылку с компотом и подала Осокину. Бутылка была тяжелой и холодной. Он сделал несколько глотков, почувствовав, как покатилась внутрь прохлада; пролил немного, и компот розовой струйкой пополз на грудь. Жена достала мягкую байковую тряпочку.
«Я теперь беспомощный, будто ребенок», — горестно подумал больной.
— Тебе больше ничего не нужно? — опять спросила жена и покраснела.
— Я не хочу…
— Боль сильная?..
— Нет…
— Ты никогда мне ни на что не жалуешься, а я все, все вижу.
— Говорят, больные любят, когда их жалеют, только это мужчин не касается, — спокойно сказал Осокин.
— Я же вижу, вижу, как ты страдаешь, как тебе больно!
— Что моя боль?.. — Осокин как-то странно дернулся и нахмурился, четырехкрылая птица из морщин опять приготовилась к броску.
Он давно не ощущал боли, просто был наполнен чем-то холодным и тяжелым, и от этого во всем теле чувствовалась неимоверная слабость. Как ни странно, но порой эта слабость была приятна.
Неожиданно дверца «скорой помощи» отворилась, заглянула медсестра, еще сильнее разрумянившаяся на свежем воздухе.
— Вертолет вылетел и будет минут через семь, — сказала она. — Погода хоть и хорошая, но холодно: северяк дует. Вас нужно чем-то укрыть.
Осокин ничего не сказал. Его знобило.
Жена достала из сумки домашнее ватное одеяло. Оно было новое, широкое, из алого атласа.
Молчали, напряженно прислушивались, не гудит ли вертолет. Было тихо. Осокин давно отлежал все бока, и лежать теперь на жестких носилках было особенно неприятно. Вертолета он ждал с обреченностью, не зная, что теперь делать. Ему не хотелось лететь, но пути к отступлению не было.
Наконец послышалось далекое рокотание, которое стремительно приближалось, росло и крепло. Вскоре, подняв столб пыли, вертолет сел.
Как только визг винтов стих, «скорая» подъехала ближе к площадке, шофер и санитар подняли носилки с Осокиным и понесли к вертолету.
На улице яркий солнечный свет ударил в глаза, и Осокин зажмурился от неожиданности. Холодный ветер опалил нос и щеки. Илья Иванович открыл глаза и увидел голубое безоблачное небо, ставшее за дни болезни уже родным. Потом он повернул голову — в синей дымке виднелись сопки у горизонта, телеграфные столбы вдоль дороги ровной солдатской шеренгой уходили куда-то; несколько домиков одиноко приютились у площадки, высокий шест с указателем направления ветра покачивался.
Ветром из-под Осокина выбило алое одеяло. Оно теперь свисало почти к самой земле.
— Будто полководца с поля боя уносят, — сказал кто-то из пассажиров, стоявших у вертолета.
Носилки с больным установили в чреве Ми-4. Бортмеханик, худенький парнишка, убрал лестницу, закрыл дверь и попросил всех пассажиров пристегнуться. Мотор загудел, вертолет качнулся и, подрагивая, стал набирать высоту.
