Бухарин врал, и Каменев понимал это. Но ему было приятно слышать угодническую лесть. На этой встрече, рассказывал Каменев, Бухарин говорил: «Было бы гораздо лучше, если бы мы имели сейчас в Политбюро вместо Сталина Зиновьева и Каменева... Разногласия между нами и Сталиным во многом серьезнее всех бывших у нас разногласий».
Рождавшаяся мелкая интрига со временем превратилась в большую лужу, в которой завершатся крушением судьбы ее участников. Позиция Бухарина отражала интересы определенных общественных слоев, но в планируемом перевороте ставка делалась не на класс или социальную прослойку, а на отдельных лиц.
Это был верхушечный заговор. Впрочем, являлись ли шаги «любимца партии» такими уж паническими? Наоборот, похоже, что он был уверен в своей потенции. В разговоре с Каменевым он даже самонадеянно перехлестывал. Он утверждал: «
У Бухарина «плохо» получалось не только с заговором. Еще хуже дело обстояло с вербовкой сторонников на роли изменников. «Орджоникидзе не рыцарь, – выносит оценку Бухарин. – Ходил ко мне и ругательски ругал Сталина, а в решающий момент предал. Ворошилов с Калининым изменили в последний момент. Я думаю, что Сталин держит их какими-то особыми цепями. Оргбюро ЦК ВКП(б) наше. Руководители ОГПУ Ягода и Трилиссер – тоже. Андреев тоже за нас».
Вряд ли все названные лица жаждали вступать в конфронтацию со Сталиным, но то, что правые в этот период готовились к решительным действиям, подтверждают другие документы. Поэтому происки Бухарина нельзя сбрасывать со счетов как мелкий эпизод. Хотя сам Бухарин и не обладал крепкими бойцовскими качествами, общий симбиоз «правых» являл собой довольно представительный набор фигур. И именно в это время против Сталина уже стал формироваться заговор.
Член Политбюро с 1922 года и председатель ВЦСПС Михаил Томский имел влияние в профсоюзах и ряде центральных наркоматов, и летом 1928 года на его квартире прошло несколько совещаний лидеров правых. На одно из них был приглашен Ягода. В числе присутствовавших находились секретари комитетов партии Угланов и Котов. Заместитель Председателя ОГПУ поддержал позиции «правых».
Позже, на допросе в апреле 1937 года, Ягода показал: «Помню еще совещание на квартире Рыкова, на котором присутствовали, кроме меня и Рыкова, еще Вася Михайлов, кажется, Нестеров. Я сидел с Рыковым на диване и беседовал о гибельной политике ЦК, особенно в вопросах сельского хозяйства».
Но пока эти тайные встречи и разговоры носили лишь прикидочный характер. Они еще не сложились в целостный заговор. Ягода рассказывал следователю: «Как зампред ОГПУ, я часто встречался с Рыковым сначала на заседаниях, а затем дома у него. ...Личные отношения у меня были также с Бухариным, Томским и Углановым. (Я был тогда членом бюро МК, а Угланов секретарем МК.) Когда правые готовились к выступлению против партии, я имел несколько бесед с Рыковым».
Член Политбюро с апреля 1922 года Алексей Рыков после смерти Ленина был назначен Председателем Совета народных комиссаров. В его руках сосредоточилась вся деятельность правительства. Он активно поддержал Сталина в борьбе против Троцкого, Зиновьева и Каменева, но в 1928 году выступил против свертывания нэпа, форсирования индустриализации и коллективизации.
Переворот «правые» готовили обстоятельно. Собирая силы, Рыков втянул в заговор заместителя начальника ОГПУ. Ягода признавался: «Рыков говорил мне... о том, что, кроме него, Бухарина, Томского, Угланова, на стороне правых вся московская организация, ленинградская организация, профсоюзы, и из этого у меня создалось впечатление, что правые могут победить в борьбе с ЦК. А так как тогда уже ставился вопрос о смене руководства партии и Советской власти, об отстранении Сталина, то ясно было, что правые идут к власти. Именно потому, что правые рисовались мне как реальная сила, я заявил Рыкову, что я с ними».
В рядах заговорщиков были люди и рангом пониже. Прежде всего, среди членов так называемой школы Бухарина, возглавлявших журнал «Большевик», «Ленинградскую правду», Московскую академию, Коммунистическую академию, Институт красной профессуры. Потенциальный взрывчатый материал представляли фигуры, занимавшие посты в ЦКК, Госпланах СССР и РСФСР.
Но козырной картой «правых» являлось руководство московской парторганизации. Ее возглавлял Николай Угланов. Сын крестьянина, работавший до революции приказчиком, а после нее – секретарем союза торгово-промышленных служащих. После революции Угланов участвовал в организации продотрядов и карательных операций на селе и позже сделал быструю партийную карьеру. Член Оргбюро с 1924 года и секретарь ЦК, в 1928 году он стал 1-м секретарем Московского комитета ВКП(б).
«Угланов и его помощники, – писал Стивен Коэн, – (секретарь МК Котов, члены бюро Мороз, Мандельштам, секретари райкомов Рютин и Пеньков. – К. Р.) в бюро Московского комитета ревностно и безоговорочно поддерживали Бухарина, Рыкова и Томского, используя свое положение в столице, обеспечивали организационную базу кампании против сталинской политики. Они договаривались со своими союзниками в правительственных органах, обрабатывали нерешительных и боролись со сталинскими аппаратчиками... Кроме того, в (наркоматах), профсоюзах, центральных партийных органах и учебных заведениях Бухарин, Рыков и Томский взялись за укрепление своего контроля, объединение сторонников и обуздание кампании самокритики...»
Сталин знал об открытых действиях оппозиции, но в это время он еще не был осведомлен о других планах, которые они обсуждали на тайных встречах. Впрочем, он был не из тех людей, которые уступают как открытым, так и скрытым угрозам. Он понимал побудительные мотивы своих противников, и именно на эту крепнущую прослойку новых бюрократов был нацелен направляемый им призыв к партийной самокритике.
Пожалуй, единственным, кто достаточно связно сформулировал альтернативу официальному курсу, стал заместитель наркома финансов Фрумкин. Сторонник «правых», 15 июня он послал в Политбюро письмо.
Сталин ответил на него, не откладывая. Копии ответа он направил членам Политбюро. В нем он опроверг утверждение замнаркома, что вследствие чрезвычайных мер по хлебозаготовкам положение СССР существенно ухудшилось. Он подчеркнул большое значение этих мер. Правда, он согласился с мнением Фрумкина о необходимости поднять цены на хлеб и предложением открыть хлебный рынок.
При этом Сталин указал, что автор письма не предложил ничего нового – все эти установки давно согласованы и претворяются в жизнь. Разница заключалась лишь в предложении воздержаться от раскулачивания, но Сталин расценил это как игнорирование решений XV съезда о «более решительном наступлении на кулака».
Конечно, вопрос о кулаке являлся принципиальным во всей исторической детерминированности проблемы. И, как не без иронии заметили Колпакиди и Прудникова: у Фрумкина были «хорошие идеи», но «у них был один недостаток – они гробили на корню всю политику индустриализации в стране». Впрочем, Сталин не стремился «затягивать гайки» в крестьянском вопросе. Наоборот, уже в августе центральные газеты известили население об объявлении амнистии осужденным в связи с введением «чрезвычайщины».
В это время Сталин даже перестал встречаться с надоевшим ему Бухариным, и тот писал ему длинные письма. И все-таки некое подобие экономической программы у «правой» оппозиции появилось. 30 сентября «Правда» опубликовала бухаринские «Заметки экономиста», содержащие критику сталинского курса. Не называя конкретных имен, автор критиковал решение Высшего экономического совета об увеличении вложений в тяжелую промышленность и предрекал, что такая политика приведет к экономическому хаосу.
На этот программный «теоретический» демарш Политбюро ответило на своем заседании 8 октября. Бухарину объявили выговор за «несогласованную публикацию, расходившуюся с мнением большинства». Однако на этой стадии развития событий «было принято соглашение воздержаться от совместных обвинений».
Было ли это тактическим приемом со стороны Сталина? Конечно. Он знал, что в партийных кругах есть немало недовольных его политикой, но, проводя свою линию, летом 1928 года он пытался притушить споры. Он, стремясь ограничить их распространение узким кругом, не считал возражения серьезными и принципиальными, он не желал тратить время на пустые разборки. «Толочь воду в ступе» было
