- Пусти меня, ты, пользующийся своей нечеловеческой силой оборотень! - кричу я, стараясь ударить его по коленной чашечке, но мне не удаётся.
Он выводит меня из детской и, держа одной рукой мои руки в заломе за спиной, даёт мне изо всех сил по лицу, раздирая кожу на скуле и, кажется, от большого ума ломая нос, потом отпускает мои руки и, как ни в чём не бывало, спускается вниз.
Я от такого небывалого приступа агрессии супруга на минуту теряю дар речи, а потом кричу ему:
- Аппарируй к себе, видеть тебя в Лондоне не желаю! - а сам торопливо, с помощью стихийной магии Земли, «чиню» себе нос и содранную кожу на скуле.
… Мы прожили по отдельности весь июль, пока я, наконец, не перестал пить так много и простаивать всё оставшееся время не над лекарственными зельями, а над Антипохмельным и кайфовать от него. Но проклятая гордыня не давала мне возможности аппарировать к Рему в его нищенский домик, чтобы снова позвать жить с собой, пока, наконец, более мягкий и чуткий Рем сам не апарировал ко мне с твёрдым намерением выяснить отношения полюбовно. Вот именно после занятия любовью мы всё и решили - он возвратился ко мне, и мы прожили пол-августа в согласии. Я набрал заказов от бьющих копытами, как пегасы, впряжённые в карету, постоянных клиентов и стал варить лекарственные зелья, так же хорошо, как и всегда. По вечерам я провожал Солнце, мы шли с Ремом спать, я перестал пить и только и мечтал об утре, когда, встретив восход, можно будет снова любить Рема.
После того неистовства в Гоустл-Холле он больше ни разу не был со мною груб, напротив, нежен и страстен, таков, каким я мечтал его вернуть пол-июля. Частенько мы по тёмным уже вечерам просиживали в наших любимых развилках, я - с одной-единственной рюмкой коньяка, боясь сорваться, он, выпивая без вреда для ясности рассудка по пол-бутылки скотча, слушая меня. И только одного вопроса я так и не задал Рему: «Как он пережил полнолуние без Аконита? '. Мне было стыдно, что я заставил своего Короля страдать без вины, только из-за своей гордыни. Я же собирался, даже сварил Аконитовое зелье для Рема, но не посмел, вернее, наоборот, не позволил себе аппарировать к нему и, даже не заходя в дом, оставить кубок с зельем на его подоконнике. Право, до сих пор стыдно.
…Ну, а вот и ночь воспоминаний кончилась, пойду, выпью Антипохмельного зелья, я успею вернуться до обратной трансформации. Успеваю, Рем как раз превращается в человека и вот теперь он по-настоящему голоден, впрочем, как и я.
- Я закажу Линки завтрак поплотнее, а, Рем?
- Да, есть охота - сил нет.
- Ты можешь пока сходить в душ.
- Нет, сначала еда, потом - всё остальное.
- Линки! Плотный завтрак и побольше хлеба ломтями.
Мы уселись завтракать, второпях заглатывая куски яичницы с беконом и заедая это благообразие мягким пшеничным, безо всяких модных отрубей и прочих добавок, хлебом.
Потом едим сандвичи с курицей, ветчиной и сыром и на закуску - несколько хорошо обжаренных тостов с клубничным джемом. Наконец-то, впервые за два дня, мы наелись досыта.
- А теперь - в ванну, Север, как ты на это посмотришь?
- А я бы предпочёл душ, Рем, ведь вымыться нам всё равно придётся - мы же лежали на покрывале с твоей шерстью.
- А, ну тогда в душ и по очереди.
- Почему так сразу, Рем? Я мог бы тебе спинку потереть.
- Ну, пошли, только по-быстрому, а то надо проинспектировать Линки, чтобы он ничего не забыл ни из нашего, ни из моего дома.
- Ты заберёшь Линки с собой в Школу?
- Нет, я только возьму его на день в мой дом, ну, где я жил тогда, а завтра он будет у тебя.
- Да знаю я, где твой дом, и что он из себя представляет.
- Тогда почему? А, впрочем, теперь это неважно.
- Нет, уж ты спроси, о чём собирался, я прошу тебя, Рем.
- Хорошо, но я не думаю, что это имеет какое-либо значение теперь.
- Позволь, угадаю: ты об июльском полнолунии - почему я не аппарировал к тебе с зельем и, вообще, бросил тебя в это время, я угадал?
- Д-да, - нехотно признался Рем, словно бы это короткое слово далось ему с трудом.
- А ведь ты не поверишь, но я даже приготовил его для тебя, но не аппарировал.
И я объяснил Рему про свою поруганную гордость там, в Гоустле, про то, как я пил запоем и что я варил из всего множества зелий в тот проклятый месяц.
- Эх, погубит тебя, Север, собственная гордыня, да и меня заодно с тобой.
- Если можешь, прости меня. Это от того у тебя такие дни были напряжённые перед этим полнолунием?
- Да, от того.
- А я-то думал, это у тебя с позапрошлого года года тянется - ведь мы прошлым летом не ругались, но у тебя был тот же страх перед трансформациеями.
- Ещё и с позапрошлого года, с той июльской ночи. А теперь ещё одна июльская ночь страшная и болезненная - ну, не везёт мне по июлям.
- Ты здесь не при чём - в обоих случаях была только моя вина.
- Зато у тебя малыш крепкий растёт, а ведь не случайно я звал тебя к сыну на это Рождество. Но вообще ты не переживай так из-за эльфийского воспитания - поставят они ему человеческую речь.
- Если бы так уж волновался, то ещё тогда бы и нанял ему кормилицу-женщину.
- Ну, няней-то у твоего малыша будет женщина, верно?
- А чем эльфы плохи?
- Но… ты ведь не серьёзно так говоришь, я уверен.
- Зато я абсолютно серьзен. Няней у него будет Свободная Мать, как и у меня была та же Гикли. Моя мать начала обращать на меня внимание, я имею в виду, не просто похлопывая по щёчке, проходя мимо, только с достопамятного третьего дня рождения, хотя, признаюсь, и до этого заговаривала со мной по- французски, только я не понимал её, а в три года вдруг понял. И не очень-то она меня и после жаловала вниманием. Мне дозволялось только поцеловать ей руку перед завтраком и сказать: «Bon jour, maman». А к отцу я и подойти не смел, да он и не звал. Я на расстоянии кланялся ему и здоровался каждое утро, когда он вообще соизволивал выйти к нам с мамой, а это бывало нечасто. Только после того, как он отравил мать и через две недели пригласил в свой замок наставника для меня, тогда ещё шестнадцатилетнего Альвура, даже несовершеннолетнего волшебника, ведь отцу важно было происхождение гувернёра, его навыки в искусствах, необходимых, как он считал, своему сыну, и знание языков, ну и, всё-таки, возраст - не моложе пятнадцати, лучше «домашнего» юношу, чем выпускника какой-либо школы магии, кроме Дурмстранга, он стал выходить на обед с нами каждый день. И стал буквально допрашивать бедного краснеющего юношу о моих способностях, наличии у меня талантов в чём-либо, а после полугода пребывания Альвура в замке отец уже спрашивал его о моих успехах.
К Хогвартсу мой отец относился с крайне большими предубеждениями, отчасти оказавшимися правдивыми. Но Хогвартс был практически рядом, и у моего отца были трое знакомых в Попечительском Совете Школы.
- Да, ты был мальчик не простой, что называется, не с улицы, не то, что магглорождённые.
- Кстати, я заметил, когда мы были у Ноттов в июне, на двухлетие Париса и Куртия, а там ведь собрались сливки общества, что о магглорождённых говорят снова в уничижительном тоне, много хуже, чем о полукровках, хотя и их не балуют почётом. Да, к слову, и я того же мнения. Значит, снова времена-то меняются. А ты заметил?
- Ко мне, Изгою, вообще там никто бы не подошёл, если бы не твоя костлявая спина, - пытается Ремус увести разговор в сторону.
- Но Рем, ты же понимаешь, что Изгой - это социальный статус, а не чистота крови, ведь ты имеешь в жилах благородную, чистую кровь.
- Кровь, будем говорить прямо, оборотня, а не человека.
- Прошу тебя, не цепляйся к словам, Рем. Твой случай, быть может, уникален. Ведь раньше оборотни
