Звезда Аделаида - 1

Как всегда, начав мастурбировать, Квотриусу было тяжело остановиться, но он сделал это ещё один раз, в надежде на то, что Северус понимает, до каких высот любовной горячки довёл бедного младшего брата, снова забрызгал пол и руку ещё больше так, что осклизлые капли свисали с пальцев.

Обычно он на ложе, совершая подобные действия, потом вытирал запачканную руку о шёлковое покрывало, а, делая это здесь, шёл после во двор, набирал немного ключевой воды в старинное, привезённое из римского поместья отца, кожаное ведро, и в ней обмывал руку.

Но сейчас нужно было торопиться, и Квотриус, поспешив обратно в опочивальню, на ходу облизывал капли тягучей, показавшейся ему слишком пресной, не такой удивительно вкусной и ароматной, как у высокорожденного брата, спермы и… столкнулся нос к носу с Северусом, ищущим его явно не на кухне, а по затаённым стонам, всё же сорвавшимся с губ Квотриуса во время пиков наслаждения.

Северус схватил за запястье ещё нечистую кисть младшего брата и строго взглянул на брата.

- Зачем убежал от меня, Квотриус? Или не любишь ты меня, как прежде?

Что-то не верится мне в сие - только что, до своего внезапного бегства был ты столь страстен, что твоя рука до сих пор сохраняет запах, да и…

Северус вдруг запустил один из пальцев Квотриуса, самый «грязный», средний себе в рот, тщательно обсосал его, отчего младшему брату почудилось, что вовсе не безобидный палец сосёт ему Северус, а… и стало опять жарко в паху, настолько жарко, что не совладать бедному ничтожному полукровке в одиночку, лишь опять и снова уединяться в прихожей, такой маленькой и тёмной, уютной сейчас, ночью, комнатке. А… может быть… высокорожденный брат понимает, что делает, обсасывая вот уже и указательный палец, и все за одним, включая незапачканный мизинец?

…- Вкус семени твоего сладкого.

Зачем укрылся ты от меня? Думаешь, был бы я настолько жесток, что отказал тебе в этих простых, но таких приятных нам обоим действиях? - произнёс он уже медленно.

Северус глядел излучающими любовь и свет чёрными зрачками, различимыми только на фоне ярких, молочных во тьме, белков в такие же чёрные, но одинаково матово блестящие и во тьме, и на восходе глаза Квотриуса…

… Зрачками, с которых где-то в глубине снова сбросили занавешивающую их днём плотную ткань, делающую мёртвыми прекрасные глаза.

У Квотриуса же не было этих ночных превращений чёрных глаз его в живительные источники любви и доверия - он всегда одинаково смотрел на окружающий его маленький мирок.

Ведь его мир, в отличие от того, что повидал старший брат, был очень узким, несмотря на частые нападения на ближайшие, разбойничающие пиктские племена и их истребление со взятием небольшого числа самых сильных рабов и рабынь.

Даже боевые походы ко внезапно отказывавшимся платить установленную со времени покорения уэсге отцом дань отдельными отколовшимися от заключённого перемирия племенами или родами этого народца были недальними…

… - Так… это было бы не противно тебе, вот так, без особых ласк, не говоря уж о соитии, в котором ты мне всё отказываешь? - обомлел Квотриус.

Он представлял, как брат своей узкой, всегда прохладной ладонью с длинными, тонкими пальцами…

- Представь себе, возлюбленный мой… брат Квотриус, мне было бы даже приятно доставить тебе такое скромное удовольствие, - ответил Северус.

- Нет, нужно остановиться, перестать думать об… этом, иначе либо мне снова бежать в уютную, тёмную прихожую комнатку, либо высокорожденному брату придётся, хоть и нехотя, мастурбировать мне, всего лишь грязному полукровке, - твёрдо решил Квотриус.

Но думать всё никак не мог перестать.

Хотя и об ином.

Тишина повисла меж братьями, они вернулись в спальню Квотриуса, и Северус повернулся лицом к окну, наблюдая, как лишь свет далёких ещё зарниц на западе, в землях уэскх`ке, всполохами играл в тучах, готовых уже пролиться дождём, холодным, осенним.

А Квотриус, присевший, словно гость или врач, в ногах ложа, вспоминал, что, когда входил в него старший брат, то всегда сам мастурбировал ему, а затем облизывал с явным удовольствием перепачканную семенем брата ладонь свою, словно смакуя неведомое вкусное блюдо, облизывал пальцы один за другим, запуская их по одному себе в рот.

… Но как же давно, уже ночи две целых не вводил нежный, осторожный брат предлинный, такой красивый, чуть пухлый, пенис свой в мой анус, вот и позабылось…

Ужели так скоро?

Что же станется с несчастною памятью моею о ласках, щедро расточаемых мне братом, когда не будут подпитываться они новыми ощущениями, чувствами, вызываемыми объятиями, поцелуями и соитиями? А через несколько лет? Неужели я изменю своей первой, взаимной и разделённой любви и женюсь, как хотел того отец? Как спокойно говорит о продолжении мною, ничтожным, грязным полукровкой, рода патрицианского, семьи высокорожденного отца моего сам Северус?

Как это говорил он, что-то вроде: «Чтобы и я сам родился ', - или как-то похоже, но смысл именно таковым был…

Значит, брат всё-таки исчезнет неведомым способом из времени моего и окажется в своём, и любовь нашу навсегда рассечёт, оставив кровавые рубцы на сердце, время безжалостное, Кронос, как писали греки, поедавший в ярости детей своих.

И тогда всё здесь опустеет без Северуса, пока не решится несчастный младший брат исполнить заповедь возлюбленного высокорожденного брата, который вовсе и не брат ему, а дальний потомок - женится, заведёт сыновей и дочерей от нелюбимой женщины, к одному их детей, а, может, и к нескольким, перейдёт дар чародейства, ибо он, однажды проснувшись, не может уж боле исчезнуть, растворившись в природе, откуда пришёл он ко мне образом неведомым, случайным. А, может, сие есть поворот колеса Фортуны легконогой, что из простеца стал я кудесником?

И научу я детей сих, а должны они оказаться непременно сыновьями, всему, что узнаю сам от брата моего Северуса. Он обещал же учить меня, и ведаю я уже несколько заклинаний, то ли то, чему научил меня он, то ли то, что запомнил сам я из чародейства его. Соделаю первого из них Господином дома, перед тем, как самому отстраниться от дел… Так, как сделал это высокорожденный отец мой, поражённый чародейством вернувшегося, как в легенде, из небытия, законнорожденного «сына».

Но продолжать дело великого мага Северуса мне предстоит, и избранным богами сыновьям моим, которые также передадут свои знания, а, может, и новоизобретённые заклинания, своим сынам. И так и пойдёт далее, пока род не разрастётся, а сыновья - чародеи будут передавать друг другу, из поколения в поколение тайные ото всех познания и умения чародейские всеразличные…

… Наконец, гроза встала над Сибелиумом. В центре гигантской тучи, накрывшей и городок, и окрестные леса, и поселения полу-свободных колонов с их пашнями и пастбищами, сверкнул разряд исполинской молнии, и почти сразу же раздался закладывающий уши гром. В воздухе стало свежо и даже прохладно, сильно запахло озоном, стало легко и чуть тревожно на душе, как бывает всегда при сильных грозах в сельской местности.

- Юпитер-Громовержец гневается на кого-то в Сибелиуме, - пробормотал еле слышно смутившийся Квотриус. - Уж не на меня ли?

- Да за что на тебя-то, брат?

Северус раздражённо бросил через плечо, словно ему помешали а сам жадно всматривался в окно.

- Что он там высматривает, когда все обычные образованные граждане, не говоря уже о диких варварах и рабах, трепещут от столь сильной грозы, моля Юпитера или своих божков, дабы не покарал он их, ударом грома разрушив жилище или спалив в ярости небесным огнём каморы для рабов, кои у граждан обретаются? Сейчас только невежды спят, да богохульники, которые не боятся гнева страшного во гневе Бога Наиславнейшего, - с изумлением думал Квотриус.

Но задать вопрос, хотя бы коротко, не посмел - видел он, что не по нраву сейчас разговоры Северусу, и что он, кажется, да-да! - любуется грозой, нисколько её не пугаясь.

Когда отсверкали ослепительные, прихотливо изогнутые и ветвящиеся молнии и отгрохотали последние,