Они пришли на тёмную, большую кухню, где в углу коптил чуть ли не выпадающий из кольца факел.
- А Карра весьма неисполнительна, делает всё кое-как, следует наказать её. Как думаешь ты, о Квотриус?
Cие был невинный такой вопрос из тех, что задают по привычке даже шпионы «на пенсии».
- О, нет, Господин и брат мой Северус, пойми - не защищаю я бывшую свою… утешительницу, скажу тебе так о ней, вовсе нет. Была она мне чем-то вроде игрушки живой, да к тому же, любила меня, пока не состарилась, и весьма сильно полюбляла она Господина своего. Да не отплачу злом ей!
Просто Карра - пиктка, да к тому же очень ленивая от природы, а, самое главное, она низкоросла весьма, так что вставить факел нормально в столь высокое для неё кольцо она не смогла бы, даже стараясь. А у неё нет и старания даже
- Отчего бы не сделать её вольноотпущенницей без выкупа, пускай возвращается обратно в своё племя - всё лучше, чем набирать жир на объедках господских блюд. Она же и неряшлива весьма.
- В том-то и дело, что однажды я осмелился сказать высокорожденному отцу… нашему, правда, недавно, - Квотриус стыдливо опустил глаза, - что она больше не нужна мне, но, напротив, вызывает лишь отвращение и попросил отца отослать её обратно туда, где её и заполонили много лет тому.
Но наш высокорожденный отец доступно объяснил мне, ничтожному полукровке, что племя её истребили полностью, а её - молоденькую девушку, оставили для развлечения легионеров, и оказалась она девственной - в свои целых двенадцать на вид! - лет. Такого же среди Нелюдей не встречается, уж думали, что была она уже брюхата, ведь знаешь ты, о Северус, Нелюди не заводят пар на всю жизнь, но расходятся, как только детям исполнится по пять лет.
И не быть бы ей живой, если бы на отчаянную, но бесполезную, борьбу её и громкие вопли, так как было ей страшно больно, не подошёл мой отец, и не вызволил обесчещенную человекообразную девчонку из рук солдат, сказав: «Да станет она моею рабою!», - и легионеры были вынуждены покориться полководцу своему.
Взяв же Карру в дом, отец так ни разу и не познал её, приготовляя для меня, зная, что не люблю я использованные отцом вещи. То касалось, в очередь первую, рабынь, коих присылал мне высокорожденный отец мой во множестве, дабы одна из них по нраву пришлась мне, и остановил бы своё внимание я на ней, и начал бы спать с нею, мужчиною став. Таково было желание высокорожденного отца… нашего.
Уже тогда, в шестнадцать лет всего, проявлял я характер свой злой, выгоняя отцовских рабынь, коих он присылал и устраивал он днём «смотрины» самых красивых, но принадлежавших ему, рабынь - бритток.
Но, несмотря на юность и крови бурление, и любовь мою к мачехе недоступной, и семени избыток во снах моих, не приливала у меня к паху кровь и не восставала плоть моя, когда приходили эти поистине красивые рабыни по ночам в мою опочивальню, и раздирал я одежды их в знак позора и выгонял вон.
Так всё и было, покуда однажды не пришёл ко мне отец мой - высокорожденный патриий и всадник с толстенькой, некрасивой, маленькой Каррой. А уж много лет видывал её я в… библиотеке, месте, для рабынь неподходящем, ибо неграмотны они, да и свитки дороги, и папирусы драгоценны.
И высокорожденный отец сказал тогда мне: «Вот, отроче, дарю тебе рабыню, в кою не вошёл ни разу, лишь ласкал целомудренно, чтобы обучить играм любовным. Но не может она похвастаться девственностью, которой грубо, второпях, лишили её легионеры мои вот уж десять лет тому.
Да, она старше тебя и познала то, что могло бы оказаться любовью твоей, но природа уж не раз взыгрывала в ней, и стоило мне большого труда отказаться в сии мгновения от неё, но ради тебя, сыне, отказывался я от утех с уже обученной всему рабыней, зная твои взгляды странные на тех, кого я познал - будто бы они есть лишь моя собственность.
Карра же эта, не будучи совсем уж дурищей, смекнёт, как всё это получше да пообольстительнее проделать с тобою.
Знаю, сыне, что девственен ты, так Карра лаской и умением, полученными от моего обучения, поможет на первых порах тебе преодолеть неловкость, возникнущую всенепременнейше меж вами.»
С теми словами он поднял меня с ложа моего, я же, представив, что сия коротенькая, некрасивая, совсем взрослая толстушка есть… тогдашняя любовь моя, так и не смог обнять её тело мягкое, раскормленное, лишь поцеловал ради стараний отца в единственно красивые у неё большие пухлые губы.
В ту ночь я так и не почувствовал желания стать мужчиной с ней.
Она же, приготовляемая в камерные рабыни мне со дня того, как была привезена в дом отца нашего… моего, прости, о Северус, давно следила за мной и повадками моими, ещё, когда был я дитятей. И, к счастью для нас обоих, полюбила меня любовью великою, только и дожидаясь той ночи, когда призовут её ко мне для исполнения желания её и, как ей, видно, казалось, и моего удовольствия и радости.
Я же не мог прогнать её, как других рабынь отца моего, ибо сам привёл он эту женщину в опочивальню мою, и лежал я рядом с ней всю ночь напролёт без сна, не чувствуя вожделения к Карре.
Лишь на пятую, снова бессонную ночь, когда наутро уж хотел я отдать обратно отцу её, соблазнила меня ласками страстными, неуёмными Карра на совокупление нечестивое с нею, безобразною, как грации лишённой, так и стыдливости не имевшей. Ибо развратны ласки были её весьма и весьма.
О большем же рассказывать я не стану, ибо стыдлив.
- Да и так ты, вместо ответа на мой, казалось бы, простой вопрос, поведал целую жизненную историю никому из нас не нужной рабыни. Но и о себе хоть ты немного рассказал, и сие есть хорошо, а то уж и не знал я, что подумать о твоей страсти к этой зловонной, со спутавшимися волосами, старухе.
Или ты позовёшь к себе на ложе её, сразу, как только перенесусь я путями, ещё неведомыми мне, в будущее, чтобы предаться с жирной, страшной коротышкой сей утехам уж не знаю, каковой извращённой любви? Ведь любовию нельзя назвать еблю со старухой этой, - Северус от негодования перешёл на народную латынь, слишком грубую для ушей брата, но так ему и надо, знай наших!
- О брат мой Северус, молю - не злословь меня. Не скоро, совсем не скоро забуду я лобзания, ласки твои и то большее, чему не было места уж несколько ночей меж нами, и не позову я Карру, ибо ни одна, даже самая прекрасная женщина, не доставит мне ни грана удовольствия после того, что соделывал ты для меня…
Прошу, не будь так жесток к твоему младшему брату - бастарду, полукровке, с детства семьи не знавшего.
Я ведь задолго до твоего появления разлюбил Карру, ибо стала противно обрюзгшей она и старой для меня. Совокупление с ней, видимо, похоже на сношение с неодушевлённым предметом, нет в ней уж давно ответного чувства ко мне, хотя бы и малого.
В ночи, когда охватывало меня вожделение жгучее к… тогдашней возлюбленной моей, не звал я больше Карру, а обходился мастурбациями, но не будем больше об этом…
А отвечу я на вопрос твой, о, возлюбленный брат мой Северус, просто - выглядишь ты лет на двадцать восемь, большее - на тридцать, днём, когда глаза твои мертвы.
- О, боги, боги! - простонал Северус, закрыв лицо ладонями. - Зачем дарите вы мне вновь первую младость, когда достиг я во времени своём уже второй, последней? Боле же не будет ни единой!
Внезапно отняв руки от лица и взглянув прямо в поблёсквающие, отражающие свет факела, глаза брата, Северус быстро произнёс:
- Квотриус, возлюбленный мой, а не лжёшь ли ты мне ответом сим, стараясь истину приукрасить?
А сам осторожно проник в ближайшее воспоминание брата, не отводившего, к счастью, глаз, быстро «перелистал» рассказ о Карре, признаться, изрядно утомивший его излишними жестокими и безнравственными подробностями войны и мира ромеев, и вот оно - последнее воспоминание о словах, в которых упоминался возраст «здешнего» Северуса! - истинная правда в последней инстанции. Брат сказал то, что хотел, то, что видел ежедневно перед глазами.
В мозгу Квотриуса пронеслись картинки, сопровождавшие его ответ - вот Северус, нагой, совсем ещё - или уже? - молодой, лет даже двадцати шести - двадцати семи, прижимается всем телом к Квотриусу. Глядит на него сверкающими каким-то неотмирным светом глазами - да, так! - источающими невероятной силы и насыщенности серебряное блистание, идущее из глубин души.
Вот более «старший» Северус отчитывает за что-то Квотриуса днём, а глаза Снейпа пусты и мертвы, как и всегда, и не выражают никаких эмоций. Лишь рот его, изогнутый в недоброй усмешке, выказывает то, что
