А, может, нитки уже впились в кожу, как нужно, и воспалительный процесс закончился, и Квотриус снова крепок, несмотря на ранение?.. Но… неужели на полукровках так быстро всё зарастает? Не может быть… А, с другой стороны, как же те пятеро тяжелораненых?
Нельзя… нельзя так перевозбуждать брата, возлюбленного, звезду свою путеводную. О, как сияют этим прекраснейшим светом на земле - светом темноты - его глаза!
Северус притянул возлюбленного, отраду души своей, за макушку к своему рту и поцеловал. Как получивший отпущение грехов маггл - католик, жаждущий снова согрешить, чтобы потом было, в чём каяться, как это у них заведено, так же и Квотриус словно получил разрешение ласкать высокородному брату то, до чего мог дотянуться - лицо и немного - шею и ключицы. Он особенно тщательно покрыл короткими полу-выдохами - полу-поцелуями каждый дюйм обветренного в походе лица. За сим Квотриус поцеловал брата с едва лишь сдерживаемой страстью, но осторожно и нежно, как и полагается, в закрытые веки. Потому, что его возлюбленный брат, его северный ветер, Северус, от восхищения действиями Квотриуса уже закрыл глаза. Потом Квотриус, слегка изогнувшись, провёл языком дорожку из-за уха к ключице, очаровательно томно выдохнул на неё, обдав жаром и постоянно прерываясь на длительные, до беспамятства жаркие поцелуи.
Жарко выдохнул, излишне жаркие, сопровождаемые сбитым дыханием, поцелуи… Да у Квотриуса же просто-напросто жар, опять горячка, как профессор Свеверус Снейп и предполагал днём! Проклятый рецидив, и вовсе Квотриус не настолько здоров, как хотел казаться. А все эти поцелуи суть полубред- полуявь, красочно, более, чем в действительности, воспринимаемая раненым.
Всё, концерт окончен, погасли свечи - надо быстро прекратить миловаться и поскорее уложить Квотриуса спать - во сне, пусть и беспокойном, горячку переносить много легче, чем вот так, в полубреду, грозящему перейти и вовсе в бред…
Да, но как? Квотриус только ещё больше разгорячился от тихого, безответного непротивления Северуса его поцелуям и вот уже выдыхает высокорожденному брату в рот, хрипя тихо, но безотвязно:
- Се-э-ве-э-р-у-у-с-с! Лю-би меня! Познай меня!
Он повторяет это, как заведённый будильник, только, кажется… сломавшийся. Но это ведь на время! Квотриус поспит и «починится» сам, без заклинаний. А то их и без того на его рану наложено одно из самых сильных по вложению сил заклинающего волшебника магических формул. Брату нужно лишь поспать.
Квотриус всё повторяет свои сломанные, как заводящаяся пружина будильника, слова, и глаза его словно отражают вечность - так они блестят и светятся изнутри… словно бы расплавленным агатом, если камень можно было превратить в вязкую, невероятно горячую, кипящую жидкость. А, говорят, магглы научились в этом невероятном искусстве по достижению «четвёртой фазы вещества»… Но это горячка, горячка… так сверкает в глазах возлюбленного брата. Будь он здрав, не было бы и такого необыкновенного, пленяющего блеска, в этом профессору можно быть точно уверенным.
- Квотриус! Квотриус! Да слышишь ли ты меня или уже ушёл в мир бредовых видений? Ответь! Хоть что-нибудь скажи!
Но Квотриус не реагирует на мои крики, на несколько мгновений даже заглушившие в шатре обыкновенные уже, нарочито боевитые походные полу-песни, полу-вытьё пьяных легионеров.
Они, упившись ышке бяха, теперь орут их во все глотки, перекрикивая друг друга. А умники - сидят, где потеплее, у костра, на котором опять жарится баран - вот обжоры! И не экономят же баранов - куда смотрит «военачальнице», «отец», а сейчас снова просто Папенька. А-а, тот развлекается с подаренными женщинами. Интересно, они там кутыряются все вместе, или всё-таки Малефиций выгоняет остальных женщин на время совокупления? Но их же могут увести другие легионеры, пользуясь силой. Нет, наверное, кувыркается с одной, а остальные преспокойно себе спят. Боги! О чём я думаю?! Все помыслы мои должны быть сейчас о… названном брате. Что за чушь? Приходит на ум именно такой эпитет вместо обычного «возлюбленный и тэ дэ и тэ пэ.».
Квотриус выгибается дугой в порыве непонятной мне боли - да отчего же она… такая боль?
На всякий случай переворачиваю, ставшее после судороги безвольным, тело возлюбленного брата на живот, а сам лихорадочно разматываю повязку, пропуская её с каждым оборотом под грудью Квотриуса. Вдруг я ненароком задеваю рукой его соски, и он приходит в себя, как мне кажется, и просит всё также хрипло, как и до недолгого затишья, а после - этой жуткой по своей силе судороги:
- Северус, любовь моя, прошу - ещё!
Но я же не собирался и в мыслях не имел возбуждать брата, однако переворачиваю его на бок, туника и без того уже задрана к шее для перевязки. И вот же он - горячий член, набухший и, верно, причинявший Квотриусу неудобство, когда он лежал на животе. Он ещё более обжигающий, чем плавящееся в лихорадке тело. Я делаю необходимые сейчас нам обоим движения, да, и мне тоже при одном взгляде на пенис брата они становятся необходимыми. Но собою я займусь позже, потом, когда Квотриус заснёт… Но я всё же… Не удерживаюсь, наклоняюсь и глотаю его семя, такое восхительно сладкое и приятно пахнущее…
- Тот-кто-делает-навы!..
Спокойно облизываю губы, прикрываю ещё, к счастью, не до конца разбинтованного Квотриуса и его наготу шкурой и спокойно, с уверенностью в правом деле залепляю Поттеру рот левой, «нерабочей», рукой.
Вот.
Теперь ещё раз руки водой жизни протирать, особенно эту, левую, за которую зараза «Гарольдус», Потти-вонючка, попытался укусить меня. Словно бы знал, вот и левую ладонь подсьавил. Да у него же изо рта разит тухлятиной!
Как будто он в помойке, как маггловский беспризорник, ковырялся.
- Поговорите ещё у меня, я и вас захочу! А кого захочу, того и поимею. В зад. А это вам, Поттер, будет о-о-чень неприятно, да, прямо скажем, больно! Обещаю, мамой клянусь, хлебом клянусь.
Пошли вон, за ышке бяха! И хоть упейтесь ею. Тоже мне, горе-волшебник нашёлся, нам с братом мешать предаваться лихорадочной любови, столь драгоценной редкостью и недосягаемостью обыкновенной своей.
И к проклятому Х`ынгу этому вашему не пойдём - уж я постараюсь перед великим вождём, будьте уверены! - кричу я уже вслед улепётывaющему гаду.
Удовольствие испортил поросячьим своим визгом! Видно только его пятки во средине ночи тёмной…
Поросячьим… Свиньи… Саксы… Деревянные замки Хогвартс на болоте поблизости от озера, на границе Запретного леса… «От Вас, сэр, будет зависеть, быть Хогвартсу деревянным или каменным «… Слова ставшей профессором Прорицаний, самой молодой профессорши за историю Хогвартса, мисс Лавгуд… Но тогда, в полевом госпитале, она была только девчонкой с присущей только ей сумасбродностью… А, значит, на её слова… пока можно покласть. Пока важно только одно явление на свете, только единственный человек - Квотриус.
Потом. Всё потом - вот опять Квотриус заметался, скинув шкуру… О, несчастный мой страдалец Квотриус!
… Бежать, бежать из этого тесного х`нарых` с тот-кто-делает-навыворот, а ещё ведь братьями называются! Какие же братья делают… так-навыворот. Эх, слов мало, нечем выразиться так, чтобы хорошо и легко стало, чтобы стать чистым от их рим-ла-нх`ын-ин-с-ких законов, раз они позволяют братьям, родным братьям… Вот Тох`ым, тот умел ясно и хорошо говорить на этом маленьком, убогом языке. И как он научился правильной речи - от воинов или женщин Истинных Людей?Когда приносил бабам воду из реки или источника? Тогда, что ли? Да разве стали бы эти заносчивые, ничего не делающие, только окотами занимающиеся бабищи учить раба говорить на языке ихнем? И ведь много-много пальцев вре-мя до принесения в посмертную жертву Тох`ым говорил почти, как я, а после заговорил, как вождь Истинных Людей, священный Х`ынгу! Хватит думать о друге, оказавшемся в итоге Вол-де-мор-тх`э, надо думать, как свою жопу уберечь.
Стой, Х`аррэ - Гарри, всё равно теперь бежать некуда. Тох`ым стал Вол-де-мор-тх`э, а одному в лесу не выжить, да и потерял я трут и кремень когда-то недавно. Надо… Надо бы выпить ышке
