— Не понимаю тебя, канцлер! — сказал он резко. — Король я или не король? Остаюсь я повелителем, или мне просто снять с головы корону самому, чтобы её не стаскивали у меня ежедневно другие. Сидя на литовском столе, я властвовал, а теперь у меня одни неприятности. Раньше я говорил: «быть по сему!» — и так было, а теперь лишь лукавство, ложь да интриги. Возможно, вы и пустите меня в царство небесное, но войду я в него, чувствуя своё внутреннее ничтожество. О, покойный Витовт отлично выразился, когда хотел получить корону из рук римского цесаря: «Кто с вами, шляхтичами, связался, тот погиб, загубил душу, потерял совесть, а взамен получил лишь вечный позор!» Вы забываете, господа секаторы, что король тоже человек…
— Salas ecclesias suprema lex esto![5] — властно произнёс архиепископ. — Все мы терпим ради её блага, все лукавим, лжём, убиваем и гибнем сами. Ибо она одна, и только она, даёт нам власть над миром. Власть!.. Разве ваше королевское величество не понимает значения этого слова?
— Ах, слова, слова… все пустые слова!
— Но есть ли такое слово, которое не было бы пустым звуком. И власть, Ягайло, пыльца на крылышках мотылька, пар от дыхания на холодной стали, дым… Власть это не сила, прилив или отлив которой ты можешь легко заметить. Один опрометчивый шаг, одно движение руки, и сотрётся пыльца с крыльев мотылька, улетучится пар с блестящего лезвия ножа, развеется дым. Самым драгоценным на свете сокровищем, но самым недолговечным была и остаётся власть. Потому не колеблись, Ягайло, кривить ради неё душой, ибо до тех пор, пока ты её держишь в руках, подлинным господином Литвы и Руси остаётся святая римская церковь, воплощённая в польской шляхте.
— Да, но всё-таки это только, как ты утверждаешь, дым… видимость, а не действительность.
— Язычник Пилат спросил: «Что есть истина?» Неужто ты хочешь быть глупее проклятого язычника или мудрее спасителя мира?
Король перекрестился.
— Вот так, Ягайло, крестись, чтобы отогнать от себя грешные мысли, которые церковь тебе не отпустит, если ты не станешь её слушать. Я расскажу тебе о случае, происшедшем недавно в Риме. Секретарь святого отца Поджио Брачиолини, с которым я познакомился когда— то в Падуе, писал мне об этом. Один монах загорелся желанием к жене некоего портного или скорняка и задумал обольстить её, но муж так рачительно стерёг своё добро, что бедный францисканец никак не мог осуществить своё желание. И вот женщина заболела и потребовала исповедника. Монах пришёл и… выслушал её исповедь, а на другой день явился снова. Исповедь эта тянулась так долго, что томимый ревностью муж не вытерпел и вошёл в комнату больной жены. Святой брат на скорую руку отпустил женщине грехи и пустился в бегство, а его штаны остались в руках рассвирепевшего портного. Будучи уверен в том, что жена больна и ни в чём не виновата, он заключил, что проклятый нищенствующий монах хотел её изнасиловать. И тут же кинулся в монастырь и рассказал обо всём аббату. И что ж сделал аббат?
— Наказал, конечно, монаха! — решил, заинтересовавшийся историей, король.
— Сохрани бог! А кто бы потом пустил в дом францисканца после такого наказания? Аббат успокоил ревнивца, уверив его, что штаны эти принадлежат святому Франциску, и они не раз уже излечивали умирающих. И тут же отправился с процессией за святыми штанами, которые монах позабыл на ложе больной женщины. На обратном пути процессия то и дело останавливалась, чтобы дать возможность набожным христианам приложиться к святой одежде. И в самом деле! Больная выздоровела, муж её успокоился, а монах стал в их доме постоянным гостем. Необходимость вынудила сохранить уважение к церкви и не искушать верующих, а для этого понадобилась лишь одна маленькая ложь. Разве она не во спасение?
Король злобно расхохотался.
— Ну, коли дело коснулось этого, то достаточно вспомнить о моей женитьбе. Ядвига, как вы знаете, лишь обручилась с Вильгельмом, но вам невдомёк, что она и на самом деле, понимаете меня, на самом деле была его женой. Я не был первым, кто ввёл её в обязанности замужней женщины.
— А вы уверены в том, что Вильгельм был первым? — холодно спросил канцлер. — Или полагаете, что женщина, любившая и любящая только одного, ни за какие блага мира не пожертвует своей любовью? Но хватит об этом! Я доказал вашему королевскому величеству, что всё, что делается, идёт либо на пользу, либо во вред церкви; все сокровища мира проплывают только моренное. Поэтому ради её процветания пообещан Свидриганлу всё, что он захочет, а когда будем в Кракове, то ищи ветра в поле! Казимир трижды обманывал папу и трижды нарушал присягу, но зато приобрёл для польской Короны и католицизма Галич. И его прозвали Великим…
В это мгновение за порогом послышались тяжёлые шаги нескольких мужей. Король и его канцлер умолкли.
VII
Бряцая оружием и тяжело ступая, вошло несколько человек, одетых в восточные кольчуги и латы. Только двое составляли исключение. Впереди шёл краснолицый, большеносый муж среднего роста, с маленькими глазками, очень похожими на глаза Ягайла. Седоватые волосы, не убранные, согласно обычаю того времени, под сетку, спадали лохмами на бобровый воротник его монгольско-русской киреи. В руке он держал тяжёлый шестопёр с головкой из острых стальных перьев, вделанных в свинцовый шар. За ним шёл низенький толстый патер-францисканец с нищенской сумой и тыквой-травянкой паломника на боку, в длинной, перепоясанной верёвкой сутане. Распухшее красное лицо патера свидетельствовало о том, что он, как и шедший впереди муж, не брезговал дарами Бахуса, а вечно насмешливо искривлённые губы свидетельствовали о весёлом и злом нраве. За ними шли князь Сигизмунд Кейстутович в лёгкой дамасской кольчуге и островерхом шлеме, князь Семён Гольшанский в лосёвом кафтане и колонгаре и молодой рыцарь в медиоланских доспехах с коваными виньетками на нагруднике, со страусовыми перьями на шлеме и длинным мечом на боку. Золотой рыцарский пояс и золотые шпоры дополняли его пышный наряд. Первая пара были великий князь Свидригайло и его исповедник патер Анзельмус, а молодой рыцарь — князь Танас Нос, младший брат Олександра. Прибыли они на переговоры с королём, которого Свидригайло велел пленить вместе с архиепископом Збигневым Олесницким, когда услыхал о том, что поляки захватывают на Подолии замки.
Прибывшие князья уселись за стол, за которым сидели король и его канцлер. Анзельмус стал за креслом великого князя, а Танас на страже у дверей. Не принимая никакого участия в разговоре, он внимательно следил за его ходом. Ягайло, точно лисица в капкане при виде приближающегося охотника, молча ждал, что скажет брат. Губы великого князя дрожали. Видно, выпитое вино и врождённая несдержанность теснили грудь, искали себе выхода в крике ли, угрозах и даже в рукоприкладстве. А Сигизмунд и князь Семён обменивались взглядами, и презрительная улыбка то и дело кривила им губы.
Быстрым взглядом окинув среди общего молчания присутствующих, великий князь резко вытянул руку с булавой в сторону канцлера.
— А эта поганая дубина чего сюда припёрлась? — крикнул он густым басом. — Он не из нашей родни? Пошёл, поп, вон или стань за креслом пана!
Збигнев Олесницкий покраснел, но не встал.
— Ваша княжеская милость…
— Какой я тебе князь, собака! Я великий князь, видишь? — грозно зарычал Свидригайло и сунул канцлеру под нос увесистый кулак со сверкающим королевским перстнем. — Понюхай то и другое, а потом убирайся вон! — приказал он.
— Я представляю народ и государство… — пытался было протестовать епископ. — На голове у меня инфула, и первая в королевстве.
Свидригайло вскочил, словно его ужалила змея, и с такой силой хватил булавой по столу, что её стальные перья впились в берёзовую доску.
— Молчи, поп, и вон отсюда, не то разлетится твоя инфулотка, как старый горшок! Что ты мне
