- Разумеется. Когда вы сможете их получить?
- Завтра к десяти. - Гаверла погасил сигарету,
- А идентификацию отпечатков в исследовании и в автомобиле?
- Это не так просто. В картотеке их, вероятно, нет.
- Сделайте все, что возможно. - Шимчик подал ему руку и сказал: - Спасибо, ваша версия может нам помочь, хотя я считаю, что и тут не все сходится. Но ваше предположение насчет ветровичка…
Гаверла улыбнулся и тряхнул рукой с длинными костлявыми пальцами.
Капитан улыбался рассеянной улыбкой человека, думающего о чем-то своем. Лазинский наблюдал за ним: «Может быть, его что-то мучает, скорей всего, этот ветровичок. Если да - мы идем одним путем, значит, старик понял, что остальные пункты теории Гаверлы не стоят и ломаного гроша, особенно насчет пассажира, ехавшего с ним вместе, Бауманн-то до Михалян не доехал, а оттуда уже…
Правда, встреча с Бачовой может оказаться ключом ко всей этой запутанной истории: двое в мансарде, «трабант» перед домом - что, если инженер не запер машину? А если и запер - обычный стандартный замок, что стоит его открыть?»
Лазинский вздрогнул, капитан говорил громче обычного:
- Послушайте, товарищ лейтенант, вчера Голиан давал телеграмму, отправляйтесь на почту и принесите бланк, я хочу видеть почерк. Просто переписанного текста недостаточно, ясно?
Шимчик уже не улыбался, немолодое, в морщинках лицо стало твердым, серые глаза сузились.
Анна Голианова не удивилась, увидев их. Сказала «пожалуйста» и распахнула двери. С их первого визита прошло немного времени, но она успела слегка привести себя в порядок и надеть черное траурное платье, в котором когда-то проводила на кладбище родителей. Это было вскоре после войны, с тех пор она похудела и платье мешком висело на ее неестественно сгорбленных плечах.
В комнате инженера на письменном столе горела красная свеча.
- Прошу прощения, - извинился капитан Шимчик, - но нам опять придется побеспокоить вас. Возможно, это не был несчастный случай…
Ее руки, вздрогнув, поднялись и снова беспомощно опустились. Шимчик и Лазинский уже прошли в комнату, а женщина все стояла в дверях.
- Не понимаю, - прошептала она так тихо, что произнесенное можно было понять лишь по движению губ.
- Увы, но это так. Мы можем сесть?
Женщина кивнула. Они сели. Анна осталась стоять.
- Садитесь, пожалуйста, - попросил ее Лазинский.
Казалось, она не слышит. Пальцы впились в ладони. Помолчав, она спросила:
- А что… если не авария?
Шимчик сказал:
- Еще не знаем, но, думаем, что вы поможете нам разобраться. Постараемся вас не задерживать долго. Она снова кивнула.
- Попытайтесь вспомнить вчерашний день. Припомните все, что вам говорил брат. Как он себя вел.
- Я уже… Я вам уже все сказала, он пришел, и я ему…
- Будьте любезны, погромче, - попросил Лазинский и посмотрел на магнитофон. Лента бежала с кассеты на кассету.
Женщина вздохнула, в ее покорности было что-то детское: совсем как девочка, ей говорят «сделай» - и она послушно исполняет.
- Я ему говорила, что пришла открытка от жены. Его это как будто не удивило, он только спросил, нет ли дома пива. Я ответила, что нету и что открытка у него на столе, мы в это время находились в кухне. Брат сказал, не бойся - кажется, он спрашивал, не боюсь ли я, и я призналась, что да, действительно боюсь. Ее, невестки, - вы должны понять меня. Тогда Дежо улыбнулся и сказал, что до Вериного возвращения еще много воды утечет, я крикнула, что он бесчувственный. Он погладил меня по плечу и сказал, что идет на почту дать телеграмму, а если кто-нибудь зайдет и спросит его - ответить, что нету, мол, дома…
- Спросит? Он не упоминал, кто может его искать?
- Нет. Но до этого разговора интересовался, не спрашивал ли его кто-нибудь. Я сказала, что нет, по крайней мере после того, как вернулась с работы. Прошло всего полчаса.
- За это время никто не заходил и никто не звонил?
- Нет, и позже никто не звонил, и я была этим обстоятельством очень довольна. Дежо сказал, чтоб я к телефону не подходила.
Шимчик, насторожившись, спросил, случалось ли такое и прежде, чтоб Голиан не велел ей подходить к телефону.
- Нет, вчера в первый раз.
- Он объяснил вам причину?
- Нет.
- Он часто ходил на почту?
- Самое большее раз в неделю - за спортлото, а иногда еще реже, иногда билеты опускала я. И писем последнее время не отправлял, такого я не припомню, чтобы он писал какие-нибудь письма. Может быть, на работе - но этого я не знаю.
- А сам он письма получал?
- Пожалуй, нет, не от кого получать. Вернулся он по собственному желанию, но его отъезд был как клеймо, многие знакомые стали делать вид, что никогда с ним ничего общего не имели, не отвечали на его письма, боялись… Это было уже давно, - вздохнула она. - Потом он понял, перестал о себе напоминать…
- Куда он раньше клал корреспонденцию?
- Сюда, в стол, кажется, во второй ящик справа. Но потом все сжег, даже старые письма жены. Не любил воспоминаний, а она - она ему постоянно припоминала все, что было когда-то… Однажды он сказал, что уже переплыл реку, ту, которую можно переплыть лишь раз, что он - пловец, познавший оба берега.
- Это связано с его женой?
- Думаю, что… - Она колебалась. - Думаю, что нет, ему было очень плохо в Мюнхене. Брат мне никогда не рассказывал подробно, но я поняла, что он хочет все забыть…
Она вытерла глаза и, умолкнув, села на диванчик. Села робко, в уголок, и Шимчик понял: на этом диванчике спал Голиан. Капитан собрался спросить о Мюнхене, но Лазинский опередил его, попросив рассказать подробнее о годах эмиграции.
- Я уже говорила вам, - ответила женщина устало. - Он почти ничего не рассказывал.
- И о жене тоже?
- Нет, о жене иногда упоминал. Последний раз о том, как они разошлись, жаловался, что те несчастные несколько марок пособия, что им давали, Вера тратила на косметику, и он однажды, не выдержав, хлопнул дверью и ушел. Сегодня утром вдруг вспомнил и рассказал. Я принесла ему завтрак, но он не захотел есть.
- Как вы думаете, почему он вдруг вспомнил о ней?
- Сегодня? Не знаю, наверное, я слишком долго смотрела на открытку, лежащую на столе. Вот он и сказал, что Вера наверняка не вернется… Что, если б хотела, могла вернуться с ним вместе, но побоялась, потому что некий… погодите, вспомню, некий Баранок, или какая-то похожая фамилия, вербовал ее…
Шимчик посмотрел на Лазинского; тот сделал вид, что это имя ничего ему не говорит, а потом спросил:
- Какой Баранок? Кто это?
- Один из них, из тех, кто моего брата в Мюнхене… И еще сказал, что этот Баранок как бульдог: вцепится в человека - не оторвать.
- Не оторвать? - Лазинский насторожился. - Он сказал «вцепится» или «вцепился»?
- Нет, «вцепится».
- Вы хорошо помните?
- Да, - твердо сказала Голианова. - Я сегодняшний день буду помнить до самой смерти. Я… Я осталась совсем одна. Это тяжелее, чем когда Дежо был… Ведь та река, за которой он сейчас… Скажите, его убили?
- Почему вы думаете, что его убили?
- Вы сказали, что это не авария.
- Не совсем так, - уточнил Лазинский. - Возможно, что не авария…
Анна Голианова опустила голову, и Шимчик вспомнил свой прошлый визит, рыдания, слышные за дверью. «Когда мы уходили, она была не такой бледной, хотя, может быть, черное платье бледнит…»
- Еще несколько вопросов, - словно извинился он.
Женщина кивнула. В саду гомонили воробьи.
- Ваш брат был верующим?
Она как будто не слышала вопроса, он повторил.
- Когда-то, когда был мальчишкой, юношей. Позже нет.
- Католик?
- Лютеранин. Наш дед был фараром *.
- А вы верующая? - Капитан взглянул на картины. Она перехватила его взгляд.
- Нет, они уже висели здесь, когда мы переехали. До этого мы жили в подвальном помещении на Кошицкой улице, из этой квартиры хозяева уезжали, Дежо вовремя узнал, и нам удалось получить ее… Тогда у нас еще не было никакой мебели, лишь этот диванчик… Он был доволен, что хоть на стенах что-то висит. А потом так все и осталось.
Она встала, увидев, как поднялся капитан Шимчик, вслед за ним медленно сдвинулся с места и Лазинский. Он попросил:
- Вы позволите осмотреть квартиру?
