перевязал палец, а Надир-шах сел у дороги в походное кресло, принимая из рук телохранителей чашу с шербетом.
Надир-шах изрядно переволновался, на лбу у него выступил пот, лицо побледнело, а усы обвисли. Сановники и высшие чины военных, окружив его, выражали своё негодование и вывели его из себя:
— Вон от меня, собаки, чего сбежались?! — закричал он, вставая. — Ни один из вас не мог защитить меня от пули! Так на что вы способны, проклятые бабы! Только сапоги мои лизать умеете — другой пользы от вас нет!
Свита, словно стая голубей от ястреба, разлетелась в разные стороны. Наступила тишина, и только вопли жён и наложниц доносились до шаха. Ненавидящие всякую жалость, он остервенело заорал на женщин:
— Жалкие твари, прикусите свои языки, или я заткну ваши крикливые глотки!
Добившись абсолютной тишины, не обращая внимания на фырканье копей, шах снова уселся в походное кресло и стал ждать нукеров, отправившихся на поиски злоумышленников. Искали до самых сумерек, а возвратились ни с чем. Реза-Кули-мирза, качая сокрушённо головой, сказал:
— Отец, мы обшарили весь лес на два фарсаха вокруг, но убийцу не нашли: он словно сквозь землю провалился!
— Возможно ли такое, чтобы эта тварь могла так быстро уползти отсюда? — усомнился Надир-шах. — Видно, не так хорошо искали. Да и по вашей одежде не видно, чтобы особенно старались, мой дорогой мирза. Вы не ползали между деревьями, а только прогуливались и кричали друг другу «ау», чтобы не заблудиться… Ну хорошо, отдыхайте…
Реза-Кули-мирза отправился к конной сотне, в которой ехал, отыскал своих друзей и принялся жаловаться на отца:
— Наш солнцеликий совсем обезумел: больше всего на свете он стал бояться собственного сына. Он, как волк, охотится за мной, не доверяя мне. Разве можно, спокойно жить при такой подозрительности?
Реза-Кули-мирза говорил громко, привлекая внимание нукеров, но они и сами заметили недоверие шаха к старшему сыну. Неизвестно кем брошенная фраза: «Реза-Кули-мирза прикрыл злодея, чтобы спасти себя!», поползла от одного к другому. Слух этот дошёл и до Надир-шаха, и повелитель подумал, что это вполне здравое рассуждение: Реза-Кули-мирза мог решиться на заговор. К утру, после недолгого и неспокойного сна, шах решил выехать на открытую местность и вместо Решта избрал местом стоянки Тегеран. Продвигаясь по холмистой местности, отгороженной от леса и моря высокими отрогами Эльбруса, войска подошли к Тегерану и втянулись в него, словно в нору. Почти вся пехота и артиллерия расположилась в караван-сараях и на площадях, кавалерия вместе с гвардией шаха отправилась в пригород к летним домам и их тенистым садам. Здесь, на лоне природы, было много увеселительных заведений с музыкой, женщинами и опиумом в курительных комнатах. Надир-шах, придерживающийся суровой и трезвой жизни и сыновьям желавший того же, призвал к себе Реза-Кули-мирзу на необычную беседу:
— Сын мой, видит Аллах, как натружен твой разум и как надрывается сердце твоё от непосильных желании. Глядя на тебя, и я страдаю. Жалость и сочувствие заставляют меня удалить тебя от всех жестокостей жизни и предоставить тебе полный покой. Останешься здесь, в Тегеране, в окружении своего гарема, евнухов и слуг твоих. Отдыхай, веселись и набирайся сил для добрых дел.
— Отец, за что такое наказание? Я не виновен ни в чём!
— А разве я обвиняю тебя в чём-то?
— Ты подозреваешь меня…
— Сын мой, когда я удалю тебя от своих глаз, мне легче будет найти злодея, покусившегося на меня… Впрочем, я видел его собственными глазами, когда он спрыгнул о дерева. Он не перс и не курд, скорее всего хивинец или бухарец: у него такой разрез глаз, как у красавиц древнего Афросиаба, запечатлённых на стенах в перерисованных для дестана «Шах-наме» нашего великого Фирдоуси… Ты сам- то не видел раньше среди твоих нукеров такого красавца? — Шах зловеще усмехнулся. — Мудрые люди двора говорят мне, что ты в лесу и не искал злодея, а ходил меж деревьев с тяжкой думой на лице. И глаза твои зорко не вглядывались, где мог скрыться убийца.
— Но ты же жив, отец, из тебя вытекло всего несколько капель крови! Стоит ли говорить о каком-то убийце?! Скорее всего, это был какой-нибудь безумец, накурившийся терьяка!
— Кажется, ты защищаешь его, мирза… — Надир-шах недобро сжал губы и покачал головой.
— Я защищаю тебя, отец… Защищаю от твоих причуд, порождённых навалившейся на тебя старостью. Плохая пора в жизни каждого человека — старость. Она порождает в нём слабость, делает вялым ум, ум же, благодаря вялости, высвечивает больные мысли и зарождает тревогу в сердце…
— Ты неплохой философ, сын мой. О том, что в твоей голове есть умные мысли, я заподозрил ещё в детстве.
Я тогда не раз говорил сановникам, что из тебя получится большой человек. Я спал и видел тебя достойным наследником. Но я сразу не разглядел, что вместе с умом в тебе живёт чёрная зависть ко мне и моим великим делам… Я оставлю тебя в Тегеране и тем самым дам возможность оправдаться передо мной. Ты сделал бы меня самым счастливым человеком, если бы разубедил в обратном своими поступками… Я отдаю тебе всё — свободу, природу, время для наслаждения и время, чтобы проявить благородство. Покажи себя сыном, достойным своего отца.
— Ты отдаёшь мне задворки Тегерана с его грязной развратной жизнью. Верни мне хотя бы Хорасан, сделай меня своим наместником на нашей родной, благодатной земле!
— После похода в Дагестан мы ещё поговорим об этом, а пока отдыхай и наслаждайся…
Выпроводив сына, Надир-шах собрал всех рисовальщиков, живущих в Тегеране. Усадив их перед собой на ковре, шах расположился в кресле и обрисовал словесный портрет злодея, поднявшего на него руку в мазан-деранском лесу. Он описал овал его лица, глаза, брови, бородку, слегка раздвоенную, большие уши и барашковую шапку, глубоко сидящую на голове. Рисовальщики тут же воспроизводили портрет злодея на бумаге. Надир— шах принимая рисунки от каждого, внимательно разглядывал. Некоторые отвергал сразу, другим что-то подсказывал, уточняя. Так он отобрал несколько портретов, затем вновь усадил за работу одного рисовальщика и, подсказывая ему что и где поправить, добился разительного сходства с тем, кого Надир-шах видел перед собой.
В Тегеране в те дни и в самой ставке шаха находились беглер-беги и высшие сановники всех провинций Персии, а также их многочисленные свитские люди. Надир-шах собрал их и роздал размноженный портрет человека, покусившегося на шах-ин-шаха. «Глаза и уши» великой персидской империи приступили к поискам злодея. Надир-шах, отдохнув и залечив палец, стал готовиться в дорогу. Накануне выхода в путь персидского войска он вновь пригласил к себе Реза-Кули-мирзу и ссудил ему из тегеранской казны большую сумму денег. Мирза подивился щедрости отца и даже подумал: «Пройдёт время, и забудет отец о своих обидах, которые я причинил ему!» Но не тут-то было! Уезжая, Надир— шах тайно пригласил ночью двух евнухов из гарема Реза-Кули-мирзы. Два огромных эфиопа с безволосыми и чёрными, как дёготь, лицами и ослепительно белыми зубами предстали перед повелителем, как два джина, вылетевшие из волшебного сосуда. Надир-шах, приняв едва заметным движением головы их низкие поклоны, строго выговорил!
— Считаете ли вы, сыны Эфиопии, шаха великой персидской державы выше своего господина?
— Да, ваше величество, — отозвался один из евнухов.
— Нет никого выше Аллаха и великого Надир-шаха! — воскликнул другой.
— Машалла! — выразил удовольствие Надир-шах. — Я верю вам, мои преданные рабы, ибо на рабах, как на могучем основании, стоит всякое государство. Сила и преданность рабов укрепляют могущество моей великой империи. Но рабы гарема — не только наша основа, но и «глаза и уши», которые следят за каждым движением жён и наложниц, за их мыслями и чувствами. Я же поручаю вам душу моего старшего сына, вашего господина Реза-Кули-мирзы. Что бы он ни делал, что бы ни произносил, с кем бы ни встречался, что бы ни пил, ни ел, — обо всём я должен знать. Вы будете обо всём докладывать моему человеку, а он — мне. Вы меня поняли?
— Да, ваше величество, мы всё хорошо поняли…
— Ваше величество, мы, преданные ваши рабы, выполним ваше приказание с рабским усердием и благоговейным почтением нашего великого, солнцеликого шах-ин-шаха, — подтвердил другой евнух.
— Ладно, идите, служите мирзе, не давая заподозрить, что души ваши и совесть принадлежат мне. Я
