вознагражу вас достойно…
Евнухи раскланялись и покинули покои Надир-шаха.
На другой день после завтрака войска двинулись по дороге в Гилян, к побережью Каспия. Путь этот вёл Надир-шаха в завоёванные им страны и освобождённые персидские провинции. Пять лет назад там, в Закавказье и на берегах Каспия, сотрясали его воины крепости и монастыри Армении и Грузии, Баку, Шемахи, Дербента. Всё тогда валилось к ногам великого полководца Персии. Сила и могущество его заставили князей и ханов съехаться в Муганскую степь и надеть на его голову корону шаха. Но уступил два года назад Ибрахим-хан — брат Надир-шаха — весь Дагестан, и сам погиб бесславно. Надир-шах поклялся на мече отомстить вероломным горцам…
IX
В день 27 июня 1741 года — первой годовщины памяти Артемия Волынского и его конфидентов — потянулись с утра к Самсоньевской церкви пешие и конные жители Санкт-Петербурга. Василий Никитич Татищев, недавно освобождённый из Петропавловской крепости, переживший лютую казнь своих соратников, смерть императрицы, арест и ссылку Бирона, возведение на престол малолетнего государя с его регентшей Анной Леопольдовной, теперь с охладевшим сердцем и пустотой в душе шёл по обочине дороги к Самсонию. В тесном сыром каземате он настолько устал, что не находил даже в себе сил ожесточиться на несправедливость по отношению к нему. Он думал о том, что теперь в Петербурге, кроме его семьи, нет никого, кому он мог бы протянуть руку или похлопать по плечу.
У церкви толпился народ. Прежде чем войти в неё, люди направлялись в боковой палисадник, где за оградой зозвышался земляной холм, покрытый венками. На деревянном кресте чётко вырисовывалась надпись: «Во имя триехъ лицехъ Единаго Бога здесь лежит Артемий Петровичъ Волынской которой жизни своея имел 51 год. Представился июня 27 день 1740 года. Тут же погребены Андрей Фёдорович Хрущов и Пётр Еропкин».
Татищев положил на могилу цветы, постоял немного, затем отправился внутрь церкви, зажёг три свечи в память об усопших. Вышел из неё наполненный чувством жалости, слёзы на глазах промокнул платочком. Потеплело на сердце у старого генерал-поручика — жить захотелось. Отойдя от церкви, увидел целый кортеж царских карет, запряжённых шестёрками рысаков. В первой — императорская челядь: дети, девки нарядные; во второй — Анна Леопольдовна, в третьей — дочь Петра Великого Елизавета. Остановился Василий Никитич, отвесил поклон и услышал звонкий голос дочери Петра:
— Василий Никитич, где же вы затерялись-то?! А мы вас ищем…
Кареты пронеслись мимо. Татищев посмотрел им вслед, проворчал себе под нос:
— Ищете, как же, век бы вас не видать, искателей таких…
Было это в день поминовения, а через недельку приехали за Татищевым люди из императорского дворца, пригласили в повозку и отвезли к Остерману. Глава кабинета министров, преданный слуга Бирона, сидел, как и прежде, на своём месте. Татищев удивился, не скрывая неприязни к хитрому и коварному царедворцу:
— Иные мрут и в глухой безвестности тонут, а с вас, как с гуся вода…
— Чист душой и совестью, оттого и не липнет ко мне никакая скверна. Многим я досадил, но многих и освободил. Ты-то, Василий Никитич, тоже мне своим освобождением обязан. Если б не я, то никто бы и не вспомнил о тебе, так бы и сидел в каземате. Это ведь я Анне Леопольдовне о тебе словцо замолвил…
— Ну, Андрей Иванович, не думаю, чтобы ты сделал это ради особого расположения ко мне. Коль столь уважаешь меня — что же ты позволил оклеветать меня Бирону и его прихвостням? Теперь-то мне известно, что сам обер-камергер вместе с Шембергом науськивали на меня уральских заводчиков, воевод и всяких прочих господ. Это по их наущению сыпались лживые доносы в твою канцелярию… Ладно, Андрей Иванович, не клони лоб и глаза не прячь. Скажи правду, чего ради за меня перед регентшей хлопотал? Зачем я тебе понадобился?
— Ясно, Василий Никитич, что не только ради личных симпатий к тебе отправился я к регентше. Обстановка сложилась, что пришлось вспомнить мне о Татищеве. В Персии посол наш, Калушкин, помер… Считай, два года астраханский губернатор Голицын без посланника обходился. Толмач Братищев исполнял обязанности дипломата. Но нынче без своего человека в Персии никак нельзя. По последним сведениям, Надир-шах направился из Тегерана в Дербент. Вот, посмотри, — Остерман пододвинул бумагу к Татищеву. — Князь Голыцын пишет: Надир-шах собирается идти войной на лезгинцев, подтягивает войска к российским границам… Надо бы как можно быстрее укрепить русскую дипломатию при персидском шахе.
Татищев усмехнулся:
— Из меня дипломата не получится, больно крут я во всех делах, а в дипломатии тем паче.
— Не в дипломаты я тебя прочу, Василий Никитич. Князя Голицына отправим к шаху, а ты заступишь на место астраханского губернатора. Этим я только и взял Анну Леопольдовну. Сказал ей, что способнее Татищева вести губернские дела нет дворянина в русском Отечестве. Голицына отправим к Надир-шаху, а ты из Астрахани поддержишь посланника. Да и другое дело ляжет на твои плечи. Слышал, небось, весной калмыцкий тайдша Дондук-Омбо помер, опять в калмыцкой степи началась борьба: престол калмыки делят…
— Ладно, господин Остерман, дай с мыслями собраться…
— Некогда, Василий Никитич, надо собираться в дорогу. Указ Анны Леопольдовны уже готов: сослужи службу России ещё раз, авось, и греки прошлые простятся и забудутся… По прибытии в Астрахань займись ещё трухменцами: триста тысяч кибиток трухменских прикочевало к Яику и Волге.
8 августа коллегия иностранных дел сообщила Татищеву реестр и содержание протоколов по калмыцкой комиссии. Через два дня вышел указ об отправлении багажа тайного советника Татищева на ямских подводах. В реестре казённые подарки калмыцким владельцам: кусок штофу с серебряными и шёлковыми травами, сукна разные, соболя, материя камка, меха и кирпичный чай, коей особенно любят калмыки. Пустился Татищев в путь, а перед тем отправил донесение в Астрахань генерал-кригс-комиссару, астраханскому губернатору князю Голицыну о том, что едет по калмыцким делам. Две роты сопровождали Татищева в Астраханскую губернию. По прибытии в Царицын Татищева встретил полковник Кольцов. Вести нерадостные: вся степь калмыцкая кипит в междоусобной сваре. Старший сын Дондука-Омбо убит не без помощи второй жены умершего тайдши, кабардинской княжны Джаны. Сначала Джана хотела бежать за Яик, чтобы найти спасение у туркмен или хивинцев, но передумала и подалась в Ка барду. Оттуда начала охотиться за старой ханшей Дарма-Балой, чтобы убить её. Проведав же, что в Астрахань едет генерал Татищев, Джана спустилась с гор и засела со своими людьми в Рын-песках под Астраханью. Приближаясь к Астрахани через Селитряной городок по реке Ахтубе, встречаясь с калмыцкими нойонами и зайсангами, Татищев утвердился во мнении, что калмыцкий вопрос одним махом не решишь, придётся повозиться изрядно.,
Астрахань встречала его осенней мглой, давившей на купола церквей и крыши каменных домов, сгрудившихся в центре города. Город был обнесён каменной стеной о десятью воротами. Татищев любопытства ради, «оно сгодится для истории», расспрашивал у астраханцев о городе, записывал, сидя в кресле на палубе шкоутах «Ворот городских десять — Никольские, Житные, Вознесенские, Спасские, Кабацкие, Красные, Татарские…, Последними отделена от города татарская слобода…»
С пристани Татищев отправился в дом губернатора, Дом был деревянный, огорожен деревянной стеной о двумя воротами — спереди и сзади. За высоким частоколом посреди двора стояла домовая церковь. Князь Голицын, приглашая нового губернатора в дом, охотно показывал:
— Тут для тебя, Василий Никитич, хоромы — не хуже московских. Сам бы век в них жил, да обстановка не позволяет.
— Зачем же ты, князь, напросился в Персию, или там лучше? Думаешь, шах Надир по головке тебя станет гладить и потакать во всём? Он зол, как тигр лютый…
— Ах, Василий Никитич, разве нами самими определяется судьба наша? — сокрушённо развёл руками Голицын. — Во дворце царском виднее, кого куда послать…
