или слизать. Ни одной страны на всем земном шаре. Наша была самой большой и последней. Вы ее полностью выжали. Выдоили насухо. Я остался последним обломком всего этого великолепия, которого не восстановить. Что вы будете делать, вы и ваш народный земной шар, после того как прикончите меня? На что вы надеетесь? Что у вас впереди?—?если не считать полного, окончательного и чисто биологического вымирания от голода?
Они не отвечали. Они не смотрели на него. На их лицах застыла упрямая злоба, как будто они слушали призывы лжеца.
Потом Лоусон мягко, полуупрекающе-полупрезрительно произнес:
— Хорошо, но вообще говоря, вы, бизнесмены, все время предрекаете всякие катастрофы, вы годами кричите о не счастьях при каждом прогрессивном начинании и пророчите нашу гибель?—?но мы живы.?—?Он улыбнулся, но тотчас стер с лица улыбку, наткнувшись на внезапно потяжелевший взгляд Реардэна.
Реардэн почувствовал, что у него в голове снова прозвучало: клик!?—?и встала на место еще одна цифра в замке. Он подался вперед.
— На что вы рассчитываете??—?спросил он, его голос изменился, он стал ниже, и в нем послышался настойчивый, тяжелый, стучащий звук дрели.
— Нам надо выиграть время!?—?кричал Мауч.
— Времени уже ни для чего не осталось.
— Нам нужен только шанс!?—?кричал Лоусон.
— Шансов тоже больше не осталось.
— Только пока мы не встанем на ноги!?—?кричал Хэллоуэй.
— Вы не встанете на ноги.
— Только пока наша политика не начнет приносить плоды!?—?кричал доктор Феррис.
— Абсурд бесплоден. Ответа не последовало.
— Что теперь может вас спасти?
— О, вы что-нибудь придумаете!?—?кричал Джеймс Таггарт.
И тогда, хотя он привык к этой фразе, которую слышал всю свою жизнь, Реардэн почувствовал оглушительный грохот внутри, как будто настежь распахнулась стальная дверь,?—?последняя цифра опустила рычаг механизма, еще одно маленькое число, пополнившее общую сумму, и сложный секретный механизм открыл замок; он получил ответ, вобравший в себя все проблемы и противоречия, раны всей его жизни.
В мгновение тишины, последовавшей за грохотом, ему показалось, что он слышит голос Франциско, спокойно спрашивавший его в бальном зале этого отеля и повторяющий вопрос здесь и сейчас: «На ком из присутствующих здесь лежит самая большая вина?» И он услышал собственный ответ тогда, в прошлом: «Предполагаю, на Джеймсе Таггарте», и голос Франциско, произносящий без всякого упрека: «Нет, мистер Реардэн, это не Джеймс Таггарт».
Здесь и сейчас он мысленно ответил: «Я самый виновный».
И это был он, тот, кто проклинал всех бандитов за их упрямую слепоту? Но ведь он сам сделал это возможным. Начиная с первого вымогательства, которому уступил, с первого распоряжения, которому подчинился, он дал им основание считать, что с реальностью можно не считаться, что кто-то может потребовать самых нелепых вещей и всегда найдется кто-то другой, кто каким-то образом будет выполнять это требование. Если он принял Закон о равных возможностях, если он выполнял указ десять двести восемьдесят девять, если он подчинился закону, что те, кто не имеет его способностей, может ими пользоваться, что те, кто не зарабатывает, должны получать прибыль, а он, кто все это имеет, должен нести убытки, что те, кто не умеет мыслить, должны командовать, а он, который умеет, должен подчиняться,?—?так разве они погрешили против логики, полагая, что существуют в нелогичной вселенной? Это он создал ее для них, он им все это дал. Разве они погрешили против логики, полагая, что их уделом было только желать, безотносительно к тому, исполнимо ли это, а его?—?исполнять их желания способами, которые они не должны знать и не могут назвать? Они, мистики-импотенты, стремились уйти от ответственности разума, и они знали, что он, рационалист, возьмет на себя исполнение их прихотей. Они знали, что он дал им свободу распоряжаться реальностью; он не должен спрашивать почему, а они не должны спрашивать как?—?именно это позволило им требовать, чтобы он отдал часть своего богатства, затем все, что имел, а затем больше, чем имел. Это невозможно? Отчего же? Ведь он что-нибудь придумает.
Он не заметил, что вскочил с места, что стоит, уставясь на Джеймса Таггарта, пытаясь увидеть в бесформенности черт Таггарта ответ на все катастрофы, которые наблюдал на протяжении всей своей жизни.
— Что случилось, мистер Реардэн? Что я такого сказал??—?Таггарт спрашивал с возрастающим беспокойством, но Реардэн не слышал его голоса.
Перед ним проходила вереница лет, ужасные потери, невыполнимые требования, необъяснимые победы зла, дутые планы и невнятные цели, провозглашаемые в полных грязной философии книгах, отчаянное недоумение жертв, которые думали, что какая-то сложная, злая мудрость движет силами, разрушающими мир,?—?и все это покоится на одной догме, светившейся в лукавых глазах победителя: «Он что-нибудь придумает... Выкрутится как-нибудь,.. Он не оставит нас... Он что-нибудь придумает!»
«Вы, промышленники, предсказывали, что мы погибнем, а мы живы...» И это правда, подумал он. Нет, вовсе не они, а он сам не замечал реальности, которую сам же создал. Нет, они не погибли, но тогда кто? Кто погиб, заплатив своей жизнью за то, чтобы выжили эти! Эллис Вайет... Кен Денеггер... Франциско Д'Анкония.
Он схватил шляпу и пальто и заметил, что остальные пытаются остановить его, что на их лицах отразилась паника и они, пораженные, кричат: «В чем дело, мистер Реардэн?.. Почему?.. Но почему?.. Что мы такого сказали?.. Вы не уйдете!.. Вы не можете уйти!.. Еще слишком рано!.. Не сейчас! О, не сейчас!»
Ему казалось, что он видит их сквозь заднее стекло скоростного экспресса, будто они стоят на пути, размахиваяруками, делая бессмысленные жесты и издавая непонятные звуки, на расстоянии их фигуры становились все меньше, а голоса, умолкая, все тише.
Один из них попытался остановить Реардэна, когда тот повернулся к выходу. Он оттолкнул его с дороги, не сильно, простым, плавным движением руки, будто отстраняя мешавшие занавеси, и вышел.
Когда он уселся за руль своей машины и погнал ее по дороге на Филадельфию, то ощущал только тишину. В его душе застыло молчание, словно он знал, что теперь может позволить себе отдохнуть душой. Он ничего не чувствовал, ни подъема, ни страха, как человек, который после многолетних усилий достиг вершины горы, чтобы полюбоваться видом на окрестности, прилег и, растянувшись на земле, отдыхал, прежде чем взглянуть вокруг, впервые свободно располагая своим временем.
Он осознавал, что перед ним тянется длинное, пустынное шоссе, петляющее и вновь устремляющееся вперед, что его руки свободно лежат на руле, что, когда машину заносит на повороте, он слышит визг колес. Но ему казалось, что он несется вниз, спускаясь с неба по растянутой где-то в пустоте спирали.
Прохожие у заводских зданий, на мостах, рядом с электростанциями вдоль дороги наблюдали явление, прежде привычное для них: нарядный, мощный и дорогой автомобиль, за рулем которого уверенный в себе мужчина, вид которого кричал о преуспевании громче, чем неоновые вывески,?—?оно отражалось и в одежде водителя, и в его умелом обращении с машиной, и в целенаправленном, стремительном беге автомобиля. Они смотрели, как он пролетал мимо и исчезал в туманной дымке, предвестнице ночи.
Он же видел свои заводы, черными силуэтами поднимавшиеся из темноты на фоне пульсирующего зарева. Зарево было цвета расплавленного золота, а в небе прохладный белый, словно хрустальный, огонь отливался в слова «Реардэн стал».
Он смотрел на удлиненные силуэты, на изгибы домен, подобных триумфальным аркам, на столбы дыма, торжественной колоннадой поднимавшиеся вдоль триумфальной аллеи в столице империи, на повисшие гирляндами мосты, на краны, салютовавшие, как пики, на медленно развевавшиеся флаги дыма. Этот вид нарушил молчание его души, и он улыбнулся, приветствуя все, что его окружало. Это была улыбка счастья, любви, привязанности. Он никогда не любил свои заводы так, как в этот краткий миг, потому что
