— Сядьте.
Шеррил отрицательно покачала головой:
— Это... это все, что я хотела вам сказать, мисс Таггарт. Дэгни впервые позволила улыбке коснуться глаз, сказав:
— Шеррил, меня зовут Дэгни.
Ответом Шеррил была слабая, дрожащая складка в уголке губ, так что вместе у них получилась полная улыбка, одна на двоих...
— Не знаю, должна ли я...
— Мы ведь сестры, правда?
— Нет! Только не по линии Джима!?—?Крик вырвался непроизвольно.
— Нет, конечно. Сестры по собственному выбору. Садись, Шеррил.
Щеррил послушно села, стараясь не показать, как рада тому, что ее приняли, стараясь не расчувствоваться, не хвататься за руку помощи.
— Тебе ведь пришлось много пережить, правда?
— Да... но это неважно... это мои проблемы... моя вина.
— Не думаю, что это твоя вина, Шеррил.
Шеррил сначала ничего не ответила, потом вдруг сказала с отчаянием:
— Послушайте, чего мне не надо, так это милостыни.
Джим, должно быть, говорил тебе, что я не занимаюсь благотворительностью, так что милостыня не по моей части.
— Да, говорил, но я имею в виду, что...
— Я понимаю, что ты хочешь сказать...
— Все равно у вас нет оснований беспокоиться обо мне... Я пришла не для того, чтобы жаловаться и перекладывать свою ношу на чужие плечи. Мои страдания вас ни к чему не обязывают.
— Да, конечно. Но ты ценишь то же, что ценю я, и это меня обязывает.
— Вы хотите сказать... если вы хотите выслушать меня, то это не милостыня? Не просто сострадание?
— Я очень тебе сочувствую, Шеррил, и хотела бы по мочь не потому, что ты страдаешь, а потому, что ты не заслуживаешь страданий.
— Вы имеете в виду, что у вас не вызвали бы жалости нытье, слабость или дурной характер? Вы сочувствуете только тому хорошему, что есть во мне?
— Конечно.
Шеррил не шевельнулась, но выглядела так, будто подняла голову выше, будто освежающий поток разглаживал ее лицо, так что на нем появилось редкое выражение, сочетающее боль с достоинством.
— Шеррил, это не милостыня. Не бойся рассказать мне.
— Странно... вы первая, с кем я могу говорить легко, а ведь я... я боялась обратиться к вам. Я давно хотела попросить у вас прощения... с тех пор, как узнала правду. Когда подошла к вашей двери, я остановилась и долго стояла, не решаясь войти. Я вообще не собиралась идти к вам сегодня. Я вышла из дому, только чтобы обдумать... но потом внезапно поняла, что мне надо увидеть вас, что вы?—? единственный человек во всем городе, к которому я могу обратиться. Мне больше ничего не осталось.
— Я рада, что ты пришла.
— Знаете, мисс Таг... Знаешь, Дэгни,?—?тихо сказала Шеррил, удивляясь сама себе,?—?ты совсем не такая, как я думала. Джим и его приятели говорили, что ты холодный, жесткий и бесчувственный человек.
— Но так и есть, Шеррил, в том смысле, какой имеют в виду они, вот только сказали ли они тебе, что понимают под этими словами?
— Нет. Они никогда ничего не уточняют. Они только насмехаются надо мной, когда я спрашиваю, что они понимают под тем или иным... да под чем угодно. Что же они имеют в виду, когда говорят о тебе?
— Всегда, когда кто-то обвиняет кого-то в бесчувствии, он подразумевает, что этот человек справедлив. Он подразумевает, что этот человек не испытывает беспричинных эмоций и не приемлет в людях чувств, на которые они не имеют права. Он подразумевает, что чувствовать?—?то же, что идти против разума, нравственных ценностей, реальности. Он подразумевает, что... Что с тобой??—?спросила она, увидев неестественное напряжение на лице Шеррил.
— Это то, что я изо всех сил давно пытаюсь понять.
— Обрати внимание, этим обвинением защищается не правый, а виноватый. Никогда не услышишь этого от доброго человека в адрес тех, кто поступает с ним несправедливо. Всякий раз это говорит никчемный человек о тех, кто относится к нему как к никчемному человеку, о тех, кто не испытывает никакого сочувствия к злу, которое он совершил, и к страданиям, которые он навлекает на себя в результате совершенного им зла. В этом смысле они правы?—?это мне не свойственно чувствовать. Но эти «чувствительные люди» не испытывают никаких чувств, сталкиваясь с величием человека в любых его проявлениях, остаются бесчувственными к людям и поступкам, которые заслуживают восхищения, одобрения, преклонения. Я же эти чувства испытываю. Либо одно, либо другое?—?так делятся люди. Тот, кто сочувствует виноватому, лишает сочувствия правого. Теперь спроси себя, кто же бесчувственный. Тогда ты поймешь, какой принцип противостоит благотворительности.
— Какой же??—?прошептала она.
— Справедливость, Шеррил.
Шеррил вдруг содрогнулась и опустила голову.
— О Боже!?—?простонала она.?—?Если бы ты знала, как Джим терзал меня за то, что я верила именно в то, что ты сейчас сказала!?—?Она подняла голову в новом приступе дрожи, было видно, что чувства, которые она до сих пор всячески сдерживала, прорвались наружу; в ее глазах стоял прежний ужас.?—?Дэгни,?—? шептала она,?—?Дэгни, я боюсь их, Джима и всех остальных, боюсь не того, что они могут сделать, если бы дело было в этом, я бы просто скрылась, меня страшит, есть ли вообще выход, страшит то, что они существуют, что они такие, как есть.
Дэгни быстро подошла к ней, села на подлокотник ее кресла и ободряющим жестом обняла девушку за плечи.
— Успокойся, дитя,?—?сказала она,?—?ты ошибаешься. Никогда не надо так бояться людей. Никогда не надо бояться, что жизнь других?—?это отражение твоей жизни, а ты сейчас именно так думаешь.
— Да, я думаю именно так, я боюсь, что с ними у меня нет никаких шансов, нет места; с такой жизнью мне не справиться... Я гоню эти мысли, не хочу думать об этом, но они меня осаждают, и я чувствую, что мне негде укрыться. Мне трудно выразить словами, что я испытываю, у меня нет ясности, и в этом часть моего ужаса: нет ничего определенного, за что можно было бы ухватиться. У меня такое ощущение, что мир вот-вот погибнет, не от взрыва?—?взрыв все–таки что-то жесткое и определенное,?—?а от какого-то чудовищного размягчения. Нет ничего твердого, устойчивого, все теряет форму и прочность, можно проткнуть пальцем каменную стену, камень поддастся, как студень, горы осядут, здания расползутся, как облака, и тогда наступит конец света, от мира останется не огонь и гарь, а одна слизь.
— Ах, Шеррил, Шеррил, бедняжка, многие философы веками порывались превратить мир именно в слизь, стремясь погубить человеческий разум тем, что заставляли людей верить, будто именно это они и видят вокруг. Но нет нужды принимать это на веру. Не надо смотреть на мир глазами других, верь своему зрению и разуму, держись своих суждений; ты же знаешь: то, что есть, и есть на деле. Повторяй это, как самую святую молитву, и пусть кто-нибудь попробует внушить тебе другое.
— Но осталось только ничто. Джим и его друзья?—?они и есть ничто. Когда я среди них, я не знаю, на что смотрю; не знаю, что слышу, когда они говорят... Все у них нереально, они играют в какую-то страшную игру... и мне не понять, к чему они стремятся... Дэгни! Нам все время твердили, что человек обладает огромными возможностями познания, несравнимо большими, чем животное, но я сейчас... я способна понимать намного меньше любого животного. Животное знает, кто его друзья, и кто враги, и когда защищать себя. Оно не боится, что друг нападет и перережет ему горло. Оно не боится, что ему вдруг скажут: любовь слепа, грабеж?—?достойное занятие, бандиты могут управлять государством, а стереть в порошок Хэнка Реардэна?—?великое дело! О Господи! Что я говорю?
— Я тебя хорошо понимаю.
