— Возможно, вы и правы, — пожал плечами Климович. — Господа, в гостинице «Кист» вам отведены два номера. Не отлучайтесь, вы мне понадобитесь. — Климович откозырял. — Пройдусь пешком, воздухом подышу, по–стариковски.
Вечером к Климовичу явился адъютант Врангеля и попросил от имени главнокомандующего незамедлительно прибыть в ставку. Она находилась в бывшем особняке великого князя Алексея Александровича Романова, генерал–адмирала флота, вертопраха и дамского угодника. Алексея давно уже не было в живых, теперь в уютных комнатах его бывшей резиденции располагался Врангель со своей семьей.
Адъютант провел Климовича в кабинет. Главнокомандующий стоял у большой карты Крыма с прилегающими областями и что–то вычерчивал красным карандашом.
— Все очень и очень печально, Евгений Константинович. — Врангель положил карандаш и сел. — Мы превосходим красных в маневре, на основных операционных направлениях мы даем им фору. Но… у нас 32 тысячи бойцов, у них — сто тысяч. Они давят нас числом, фанатизмом, какой–то исступленной верой. Я всерьез начинаю думать, что марксизм — это религия и она намного сильнее и христианства и магометанства, вместе взятых.
— Коммунистам служат и христиане, и магометане, и иудеи, — сказал Климович. — И неверующие тоже. Помните, как у Блока? «Их тьмы, и тьмы, и тьмы, попробуйте сразитесь с ними».
— Мы, кажется, попробовали, — тихо сказал Врангель. — Что говорят о нашем руководстве, Евгений Константинович?
— Петр Николаевич, армия предана вам, вам верят, вас боготворят… Я не лукавый царедворец и лгать мне незачем. Если желаете, полистайте агентурные сводки общественного мнения. Все знают: Деникин вас не оценил и, вопреки мнению большинства командующих, уволил. Вы могли оставаться за русскими рубежами, что вам мешало? Но вы вернулись в Крым… Не славы искать, а разделить с армией ее участь.
— Благодарю, — Врангель отвернулся, и было видно, что он с трудом сдерживает волнение. — Вам понравился Крупенский?
— Чисто по–человечески он производит приятное впечатление, — сказал Климович. — Остальное станет ясно позднее. Вас что–то беспокоит?
Врангель заколебался:
— В конце концов, вы мой начальник контрразведки. Кому, как не вам… Как среагировал Крупенский на то, что я знаком с его семейством?
— Вначале обрадовался, а потом, когда узнал, что вы вспоминали о ваших с ним встречах, очень удивился, сказал, что этого не могло быть. Он в это время находился в Петербурге. Да вы слышали…
— Слышал. Он не испугался, не был подавлен, взволнован?
— Подавлен? Нет! Взволнован? Не более чем вызывалось обстоятельствами. По–моему, я начинаю понимать ваши вопросы.
— Евгений Константинович, я действительно ошибся, — сказал Врангель. — Я был знаком со старшим сыном Крупенских. Но дело в другом. Однажды Крупенские показали мне семейные реликвии. Я, к сожалению, не мог уделить им достаточного внимания: моя дивизия стояла в 18 верстах от Кишинева, в господском дворе Ханко. Я должен был торопиться, чтобы успеть к вечерней поверке. Я никогда ее не пропускал, чтобы сдерживать людей: началось дезертирство. Так вот, среди прочего я увидел книгу — юбилейное издание Академии художеств за двести лет. Там на групповой фотографии был и младший Крупенский.
— И что же? — напрягся Климович.
Врангель долго молчал.
— Я заранее прошу вас, генерал, — начал он строго, — никаких поспешных выводов из моих слов не делать. Я не могу поручиться. С тех пор четыре года прошло, да и видел я это фото мельком и изображено на нем человек 30—40, но помнится мне, Владимир Крупенский выглядел иначе, нежели теперь.
— Он был моложе, ваше превосходительство, — осторожно подсказал Климович. — Одиннадцать лет — не шутка.
— Вы стараетесь быть объективным. Это хорошо, — обрадовался Врангель. — У нас мало знающих, толковых людей. Я — не Грозный, вы — не Малюта Скуратов, другие времена, генерал. Мы не можем позволить себе роскошь подозрительности, но и чрезмерного доверия тоже. Примите меры.
— Слушаюсь. Вам угодно высказать свои соображения?
— Связаться с Кишиневом теперь — безнадежная затея, — сказал Врангель. — Попытайтесь разыскать это юбилейное издание здесь. Направьте запрос Маклакову и Струве. Пусть они пришлют фотографию Крупенского. Запросите по радио его приметы. По–моему, достаточно.
— Если не возражаете, я кое–что дополню, — улыбнулся Климович. — В портовом заводе следствие уже закончено. Начальник мастерских штабс–капитан Воронков и двое рабочих предаются военно–полевому суду. Я полагаю — Крупенскому, да и Лохвицкой, нелишне будет встряхнуться.
— Догадываюсь, — сказал Врангель. — Что говорить, это жестоко, но… — он развел руками. — У нас с вами тоже жестокая необходимость. Не правда ли? Кто вел следствие?
— Полковник Скуратов, ваше превосходительство. Это тот самый, знаменитый…
— «Молотобоец»? — оживился Врангель. — Как же, как же… Я помню… Как вы его оцениваете?
— Преданнейший офицер, ваше превосходительство.
— Палач? — Врангель смотрел, не мигая. — Палач и преданность… Вряд ли это совместимо, Евгений Константинович…
— Во все времена, — кивнул Климович, — кроме революции и гражданской войны. Ныне только палачи надежны, Петр Николаевич…
По воле случая или генерала Климовича номера Лохвицкой и Марина в гостинице «Кист» оказались напротив друг друга, дверь в дверь. Портье выдал им ключи и проводил до этажа. Потом оглядел понимающим взором и сказал, пряча ухмылку:
— Желаю господам, как принято говорить, спокойной ночи.
Марин открыл двери своего номера сразу, а у Лохвицкой ничего не получилось. Видимо, что–то случилось с замком.
— Я помогу вам, — Марин профессионально раскачал ключ, нашел нужную позицию и повернул. Двери открылись.
— Я наблюдала, как вы работали тогда, в Харькове… — сказала Зинаида Павловна. — И вот теперь. Похоже, вы домушник–профессионал?
Он рассмеялся:
— Всего лишь бывший жандармский офицер. Увы! Чему не научишься, вылавливая революционеров. Я хотел сказать вам…
— Я тоже, — перебила она, опуская глаза. — Владимир Александрович, то, что произошло тогда, там, в Харькове… Обещайте мне никогда не настаивать. Мне очень трудно вам объяснить, и мне не хочется ничего объяснять. Простите меня.
— Я хотел вам сказать, — повторил он холодно, — слово в слово то же самое. Вы опередили меня. Вы правы. Я понимаю ваши чувства, потому что сам испытываю такие же. Знаете, пройдет время, и все придет само собой.
— Или не придет… — она выдержала его взгляд. — И закончим на этом. Тягостный разговор. Я не хочу его продолжать. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
До утра Марин так и не сомкнул глаз. Он понимал, что по логике сложившихся взаимоотношений он должен был разговаривать иначе, нужно было дать ей возможность отвергнуть его и потом горячо протестовать, переживать, бесноваться, наконец, но какое–то внутреннее чувство подсказало ему иную линию поведения. Он остался самим собой и действовал и говорил так, как диктовали ему разум и сердце.
