Возложив Библию на кувшин, старый Гоор уже простер, было руки над столом, но вдруг о чем-то вспомнил.
- Уважаемый господин майор! Вы по официальному делу почтили наш дом или как частное лицо?
- А почему это важно, дядюшка Гоор?
- Для освящения вина очень важно.
- Ну, если так, то признаюсь откровенно, что я пришел сюда не по официальному делу, а вместе с моим другом Гезой в качестве лица сугубо приватного.
- Вот теперь другое дело,- сказал Гоор.- Совсем другое дело. Потому как это не одно и то же,- закончил он, и бормоча молитву, совершил импровизированный обряд освящения вина.
По зеленой кровле из виноградных лоз опять что-то стукнуло, уже сильнее.
- Кажется, кто-то стоит у калитки.
- Кто там?
- Никого.
- Нет, кто-то есть!
В этот момент калитка открылась, и к террасе заковылял не кто иной, как Бютёк.
И надо же было случиться, чтобы дядюшка Гоор как раз в этот момент допивал свой стакан. Он мгновенно поставил его на стол и, схватив в руки Библию, отпрянул от соблазна ровно настолько, чтобы можно было подумать, будто он проклинает зеленого змия, а не благословляет его. Иными словами, он отдалил от себя вино, то бишь сам от него отдалился.
- Кого ты ищешь, брат Бютёк? Уж не меня ли? - спросил он, икнув при этом.
Бютёк, однако, не обратив никакого внимания на маневры брата во Христе, прямехонько проковылял к Гудуличу и, нагнувшись к его уху, тихо сказал ему несколько слов. Председатель вытаращил глаза, вытер рукой рот и, не попросив даже извинения, быстро встал и вышел на улицу.
Бютёк между тем и теперь не заметил своего церковного старосту, зато узрел другое - блюдо с печеньем. Запустив в него руку, он схватил сразу два. Еще не прожевав первое, он попытался затолкать в рот второе и потянулся за третьим.
- Угощайся, брат Бютёк,- рассеянно сказала тетушка Гоор,
Все напряженно прислушивались к тому, что происходило на улице.
Уже начало смеркаться, и сквозь штакетник изгороди с террасы можно было лишь определить, что Геза разговаривает с женщиной. Послышался шепот, а потом короткий и тихий, но решительный ответ Гудулича: «Нет!»
«Вероятно, кто-нибудь из конторы, по служебным делам»,- подумали сидевшие на террасе. Но отказ Гудулича, видимо, заставил его собеседницу возвысить голос.
- Я призналась, что всю ночь была с вами. Другого я сказать не могла. Вы понимаете? И не будете этого отрицать?!
Слова были слышны отчетливо, неясным оставалось одно - кому они принадлежали?
-
- Анна Тёре, сестра наша,- ответил Бютёк, отправляя очередную порцию печенья в рот и в карман.
- Нет, нет и еще раз нет! - повторил Гудулич.
Юлишка, как разъяренная тигрица, выбежала с террасы и закричала на весь двор. Поначалу ничего нельзя было разобрать в ее крике. Но когда она приблизилась к забору, ее боль и обида зазвучали отчетливей:
- Шлюха проклятая! Даже здесь, дома, от тебя спасения нету! И сюда шляешься! Тьфу, тьфу!
Тетушка Гоор, Кёвеш, а потом и вернувшийся Геза замахали руками.
- Нельзя так, Юлишка! Перестань, успокойся, дорогая. Все боялись, что она выбежит на улицу и на глазах у всех вцепится в соперницу.
Анна Тёре, однако, в контратаку не перешла. Она не встала перед Юлишкой, уперев руки в бока со спокойным вызовом или даже с гордостью, как это сделала бы женщина, пришедшая за своим дружком. Анна не оправдывалась, не кричала и в то же время не показывала себя виноватой. Она лишь прикрыла белой рукой обнаженную шею и отступила на несколько шагов, потом повернулась и пошла. Свидетели этой сцены, находившиеся во дворе, вполне могли расценить это как бегство.
- Даже дома, даже дома нет от нее покоя,- повторяла едва слышно Юлишка, пока ее вели под руки со двора, и в голосе ее снова звучала глубокая скорбь.
На террасе ее, все еще дрожащую, положили на диванчик, а поскольку к вечеру становилось прохладно, прикрыли легким покрывалом.
- Все будет хорошо, Юлишка. Полежи и успокойся. Мужчины снова взялись за бокалы. Теперь они пили, пожалуй, для того, чтобы оправиться от пережитого испуга. Легче всего было бы избавиться от всего этого, конечно, ретировавшись, домой, так оно и выглядело бы пристойнее. Но Кёвеш все еще сохранял надежду ввести жизнь супругов Гудуличей в нормальное русло, восстановить столь неожиданным образом вновь нарушенный семейный мир.
- Так, значит, ты и сказал этому Комлоши: «Я ищу своего отца, и у меня имеются серьезные доказательства, что это вы?» - Кёвеш захохотал, надеясь уплечь за собой всех присутствующих.
Минуту спустя он смеялся уже только про себя, ибо дядюшка Гоор каменным изваянием застыл у входа на террасу, прижимая к груди свою Библию в черном переплете.
24
-
-
-
Анна тотчас поняла, что в доме Гоорев все пьяны. И Геза Гудулич тоже. Поэтому она не стала повторять ему свою просьбу. Все равно он все забудет.
Теперь рухнули все ее надежды, которые она связывала с Гезой Гудуличем. Человек, сказавший ей «нет» в таких обстоятельствах, не заслуживает откровенности.
Анна побежала в сторону от ярмарочной площади. Она должна открыть Эммушке нечто такое, что потом уже не сможет ей сказать. А другим и подавно. Никогда и никому.
Запыхавшись, она пошла шагом. Село осталось позади. За околицей было еще совсем светло. В полях всегда темнеет позже, чем на деревенских улицах.
Анне хорошо знакома дорога до полустанка, через четверть часа она будет там. Так что у нее останется еще добрых полчаса, чтобы сказать дочери то, о чем должна узнать только она одна.
Прежде Анна подумывала рассказать об этом Гезе Гудуличу, но теперь он стал для нее председателем, и не более того. Пусть этот председатель уже никогда не смотрит на нее так, словно и впрямь уважает ее или тем более ей симпатизирует.
Однажды, еще весной, он сказал: «Вас многие обижают, Анна. Мужчины считают вае легкой добычей, но никто не смеет и не может сказать о вас дурного слова. Вы достойны уважения, и это правда». И глаза его горели, как раскаленные угли.
Но надо забыть и это. Что у трезвого на уме, у пьяного на языке: «Нет, нет и еще раз нет!»
На платформе полустанка не было ни души. В домике начальника зажглаеь уже лампа Аладдина, и сам он, видимо, колдовал около нее. Взглянув через окно на большие часы, Анна убедилась, что до прибытия поезда оставалось еще ровно полчаса.
На запасном пути стоял одинокий вагон, дверь его была распахнута настежь, на полу лежал какой-то пожилой мужчина в потрепанной одежде и сладко похрапывал. Эммушке следовало бы уже давно быть здесь. Анна прошла и села под навес для пассажиров у стены станционного домика. И снова перед ее мысленным взором встал Гудулич.
Если бы у него не было жены и троих детей… Нет, он никогда не говорил ей «я люблю вас», «люблю тебя»!
Но ей сказали об этом другие. Например, та же Дитер.
- Когда он говорит о тебе, у него даже голос меняется. Летом от его имени ее заманили в винный подвал трое подвыпивших парней. Ох, и получили они по заслугам1
- Не стоило их так наказывать, товарищ председатель. Или как мне вас называть?
- Как называть? Зовите Гезой, и все тут.
Но она никак не могла пересилить себя и называла его по имени только мысленно.
- Я уеду отсюда. В город, где меня никто не знает. Вот тогда он спросил:
- А что будет со мной?
На мгновение он прижался щекой к ее щеке. И все. Это самое большее, что между ними было.
И это произошло по его инициативе.
Неторопливым шагом, словно на прогулке, подошла Эммушка. Спокойно присела на скамью и только тогда заметила, что сидит рядом с матерью.
Девушка смотрела на мать не отрываясь, долгим, пристальным Багдадом. Она уже примирилась с тем, что должна сесть в поезд без обычных проводов. Что делать, если уж так необходим ее срочный отъезд в Будапешт. Сейчас она, казалось бы, должна была обрадоваться матери, но это неожиданное свидание не подходило к настроению ни той, ни другой.
- Ты переменилась в лице, мамочка. С тобой что-то случилось?
- Да.
- Поэтому ты здесь? Анна покачала головой.
- Нет, я пришла не ради себя.
