всегда опущенными до низу крыльями. Вода стекала по нём и казалось, что из него слезами вытекают глаза.
- Ворона, почему ты никогда не летал? Ведь ты же птица? - неизвестно у кого ещё спросил мишутка, поскольку на быстрое возвращение сознания к вороне не рассчитывал.
- Птица? - удивлённо переспросил ворона и немедленно прикололся: Птица! Птица? Птица… птица… птица… птица…
- Та ещё птица!!!
Мишутка обернулся - кто сказал. С потревоженной берёзки на мохнатые лапы упал к нему сонный дятел. Поурчал, потыкался носом во сне в мишутку и крепче заснул. Мишутка мохнато оглядывался с дятлом на руках и всё равно не мог понять - кто сказал. Когда он решил оптимистично, что это приходит уже пора слуховых галлюцинаций, из-за куста лесной смородины вышел лис, неторопливо наглатывавшийся ягодами.
- Привет, лис! - облегчённо вздохнул мишутка.
- Привет, косолапый, - поздоровался лис. - Давно это ворона так наклевался?
- Не знаю, - сказал мишутка и предложил: - Лис, а лис, отобрать бы у него его пыхтелку, а?
- Отобрать не сложно, мишань, - согласился лис. - Только он мухоморы жрать начнёт. Завернётся совсем и будет жалко его.
- Это да… - грустно вздохнул мишутка и крепче прижал к себе дятла. - Лис, а вороны летают? - спросил мишутка.
- Летают, миш, ещё как летают, - ответил лис. - Хоть по нашему этого и не скажешь.
Лис оторвался от куста лесной смородины и внимательно посмотрел на бесчувственно-мокрого сидящего ворону, который клал клювом поклоны направо и налево и восторженно бормотал: птица… птица… птица…
В тот день душно было очень и с самого утра. В тот день косого вынули из петли. И лис проглотил свои шуточки про душистое мыло. Косой вешался на простом. Хозяйственном. Его еле откачали всем скопом и непрямым массажем сердца и отправили в лесное отделение дома для неуравновешенных с травмой шеи и шейных позвонков.
- Чего он? Чего он? Чего он? - бился в истерике целый день брат-сурок и ходил по избушке заложив лапы за спину.
- Не мельтеши… - просил посерьёзневший лис, крутясь сам клубком беспокойным в зайцевом углу.
- …чего?… он… - и никак не мог выйти из своего пожизненного сумеречного прикола ворона.
В тот вечер из-под раскладушки не вылезли: мышка-тихошка, кошка-картошка и маленький хомячок с всегда открытым от думанья ртом. Сначала этого никто не заметил. Но потом все почувствовали что-то неладное и когда поняли, что даже из-под раскладушки теперь никому не хочется выходить, то стало до того тоскливо, что Михал Иваныч окончательно не выдержал, сгромоздился со своей раскладушки и пошёл в наступающий тёмный лес. Колобок забрался в горшок, в котором когда-то бывала и сметана и принципиально ничего не говорил.
- Чего он!!! - последней каплей отчаяния всех спросил брат-сурок и отвернулся от всех и залез от всех под раскладушку и стал сидеть с ними, чтоб и его не видел никто.
В тёплом воздухе надвигающихся сумерек стали появляться первые тёмные со всех сторон углы. Они постепенно росли и становились всё непрогдядней и непрогляднее. Все знали их хорошо. К ночи тёмные углы стянут собой всё вокруг, сольются в непреодолимые тяжёлые чёрные цепи и окончательно задушат весь мир. Это назовётся у них сон. Но сон это когда цветно и радостно, а тут все будут стонать под видом глубокого дыхания и самые маленькие будут не выдерживать и тихонько скрипеть во сне маленькими бедными зубами. Весь лес не выдерживал тяжести появлявшихся на закате углов и замолкал в душном приступе ужаса, а стягивающие дыхание оковы становились всё безжалостней и прочнее.
Колобок неудачно повернулся в своем экс-сметанном горшке и упал с высокой полки. И горшок разбился и колобок по привычке прыгал по полу, как заведённый резиновый мячик, но не засмеялся никто. Ворона бормотал что-то обыденное и не совсем, себе под нос. И до него больше никому не было дела. Все сжались в тёплые дрожащие от глубокого где-то совсем далеко страха внутри и не пытались в себе шевелиться. Лис так и не умостился в зайцевом уголке как удобней и застыл полуклубком в какой-то неестественно-неправильной позе, не приносившей отдыха и тепла ни ему, ни взглядам его окружавших. Колобок покарабкался наверх совсем, а мишутка бродил и бродил и бродил по утихше тоскующему лесу. Он не видел уже почти ничего, не совсем потому что темнело даже, он просто больше ничего видеть не хотел и не мог. И ему давно уже было темно, хоть в лесу ещё и не очень стемнело…
Заяц в больнице для неуравновешенных очнулся этим вечером скоро совсем, не думая совершенно о том, что является тяжелораненым. Он посмотрел на серый собирающийся потемнеть над ним потолок и выверенно оценил своё неуравновешенное положение. И решил его уравновесить. Не долго думая и совсем не откладывая. На незнакомой местности сориентироваться приходилось не сразу и где здесь возможно бесшумно добыть хоть плохонький, но надёжный какой-нибудь ремешок, леску или на крайний случай лезвие, предстояло выяснить с весьма вероятными осложнениями в лице предстоявших санитаров нянечек и вообще. К тому же подозрительно подрагивали края простыни от зайца совершенно независимо и отказывалась служить на поворотах шея заодно с правым ухом. Но решение было принято и нешуточное. Цель была как никогда больше ясна. Требовалось только обязательно до утра найти. Средства. Обязательно. Найти. И поэтому заяц всего на мгновение задумался и уже через мгновение превратился и стал первоклассным, на невыясненной местности, отлично когда-то учившимся, во что бы то ни стало - разведчиком.
Стемнело окончательно и как-то сразу каждому понятно - бесповоротно. Музыки не было больше слышно. Музыки не было больше. Здесь с удовольствием был бы снег, но снега тоже не было. Было темно. И всё.
Первый на свете космонавт ступил на отчаявшуюся жить планету и понял, что это лес. Ночной. Ночной лес на всей всей всей планете. «Где-то же должно быть солнце», подумал первый на свете космонавт и ошибся: солнца здесь не было. «Интересно», подумал тогда первый на свете космонавт, хотя конечно ничего интересного в этом не было. И тогда он обиделся за маленькую совсем безсолнечную планету. Он чихнул от обиды и покопался в глубоком запазух-кармане, добывая там огневушку. Огневушка- поскакушка добылась не сразу, а на всякий случай укусила его за палец, потому что было темно и не видно ничего совсем-совсем. «Ишь ты! Колется…», подумал с усмешкой он, «ага, здесь как раз такая и нужна». Он достал огневушку-поскакушку себе на ладонь и она запрыгала, как заведённый жук-жучок.
- А потому назову тебя Ёлочкой, - сказал он огневушке-поскакушке и окрасил платьице её огонька в легко-зелёный цвет. Полюбовался ещё немного на своё произведение искусства и добавил приобернувшись во тьму всегда спящей планеты: - Ну, держись теперь, косолапое племя!
Он споставил аккуратно огневушку с ладони вниз и она помахала ему крохотной ладошкой, улыбнулась, как хитрая, и упрыгала быстро-быстро оставляя за собой разноцветно-зелёный след, как у его взрослых серьёзных комет в космосе. Первый на свете космонавт поулыбался немного ей вслед, подумал ещё «Ёлочка!…» и пошёл до порожка своей игрушечной ракеты и сел покурить.
Вездесущим, всемогущим, практически не заметным партизаном заяц крался вдоль теневой стороны коридора к поэтажному умывальнику. «Умываться не наумываться», мелькнула шальная весёлая мысль. Настроение крепчало и радовалось. В руках была самая настоящая победа, и заяц крепко сжимал в слегка вспотевшей ладошке огрызок ржавого лезвия со смешным каким-то названием, как речка, «Нева». «Плавать не наплаваться», продолжал изгаляться заяц над бессильной более навсегда действительностью. Заяц прикрыл за собой аккуратно дверь в коридорную темноту, включил свет и почти уже настроил себе
