Тугое кольцо схлопнулось у него на шее позади багрова навершия, будто пытаясь в объятьях душить… Падре Климент довольно похлопал девицу по заду с обеих сторон и приступил к медленному погружению на всю глубину. Через минуту-другую Огюста покачивалась, сильно содрогаемая с тылу, на вдающемся в её тёмное недро хую…
Ослушники Пьер и Ришар, румяно-пылающие от волнения и удержанья в тиши рвущегося наружу дыхания, строчили у прутьев оконной решётки подобно мануфактурным челночникам: растопыренный женский зад находился в каком-то лье от их глаз – до него можно было прикоснуться рукой. В раздвинутую белую жопу входил хуем взобравшийся на стол со стулом ногами падре Климент, а под его болтающимися во все стороны красными яйцами была отлично видна раскрывающая оволосатенный рот с подобными розе лепестками внутренних губок настоящая женская пизда, видать которой пиздобратии доводилось не каждый день…
Пьер надрючивал во весь опор, когда брат Ришар рядом исчез. Пьер потянулся к парте и ухватил гусиное перо. Коснуться пальцами не было смелости, и Ришар осторожно повёл пером домашнего писчего лебедя по окудрённым припухлым губам у Огюсты. Проёбываемая в сраку юница вмиг вспотела в плечах и простонала прочувствованно в напоре нахлынувших чувств молебен «Ах, господи-господи!». Полуобнажённый Иисус Христос охранявший распятье в углу взглянул на неё со смеющимся интересом.
А Пьер почувствовал, что тугой тупоголовый и жаркий приятель тычется под задранную рясу ему. Пьер расслабил по-привычному задницу и встал четвереньками, не переставая водить пером по обворожительно-нежным губам у красавицы. Ришар не долго качал… «Теперь я! Держи!», одними глазами указал ему Пьер, подавая перо и прижимая собрата к прутьям оконной решётки.
– Скажи, Аугустина! – собрался пускать и возгласил падре Климент. – Часто ль дома тебя просвещают соседи-друзья – часто в жопу ебут? Не застаиваешься?
– Часто, часто! – призналась Огюста, сама заходясь вся на пике страстей под входящим в неё тугим инструментом священника. – На той неделе Ийаким отъёб…
– То редко ещё! – вынес вердикт святой отец и пустил внутрь струю…
Огюста задёргала задницей, забрыкалась голыми ножками и перо из руки охаживаемого сзаду Пьером Ришара вошло чуть не по половину перьев в пизду…
Падре выдернул хуй, и перед возбуждёнными предельно учениками его зазияла необычайно раскрытая дыра тёмного дна беложопой очаровашки-девицы. «Пьер, давай! Успеешь собрата ебать…», всё в том же бессловесном ключе кивнул падре Климент, ухватываясь крепко за женскую задницу, ещё более приближая её к окошку и растягивая ещё сильнее руками.
– Стой-стой, дочь моя, не торопись!
Огюста притихла, едва лишь заметно уже содрогаясь кончиком торчащего из пизды прибора-пера. Бездонная дырень её задницы пульсировала в такт дыханию своими растянутыми крепким хуем краями. Пьер стремительно дёрнул ещё несколько раз по молодому торчку кулаком и приник изо всех сил и всем телом к решётке окна. Выставленный сквозь прутья конец его всего с ладонь не достал до зовущей и манящей дыры. Протяжная, меткая струя выстрелила прямо в центр горячей глубины, внося в недра задницы Огюсты дополнительный поток влаги; а вслед затем хуй задёргался и принялся орошать уже беспорядочно пышные белые булки фруктовщицы…
Взъёбанная до испарины и лёгкой усталости девушка ломко распрямила сладко занывшую спину, оборачиваясь и пытаясь рассмотреть за спиной у себя показавшееся ей постороннее присутствие. Но монахи Пьер и Ришар уже исчезли по сигналу падре Климента из ученической.
Падре Климент взял Огюсту за зад и крепко сжал, наслаждаясь, в руке податливо-упругую живую девичью плоть.
– Ах! – Огюста Мартин широко распахнула глаза и всплеснула в восторге руками: перед ней на столе, невесть откуда и взявшиеся, новенькие, затянутые шнурочками и донельзя восхитительные, стояли самые настоящие токайские башмачки…
Княжна Тоцкая. Шалости
Ожиданием истомлена проводила за пряденьем майские синие вечера полной луны чудо-вторников княжна Тоцкая Натали, по младости лет своих и неохваченному супружеством состоянию именуемая самыми ближними не иначе Натальенькой.
Когда же не вторник был или не было полной луны или май не стоял или вечер был лазорён, да не синь, предавалась Натальенка забавам иным. А именно: страсть любила как заведённые игры «в коняшки», обязанные названьем своим Игору Трифонычу, дядюшке-генералу княжны, который любые мужские ухлёстывания за прекрасной половиною человечества обозначал словом таким – «кавалерия».
Тут нужно сказать, что с семнадцати лет своих обручена была княжна Натальенька со своим сердешным приятелем Сашенькой, урождённым графом Камелиным Александером. Было с Сашенькой весело, его одного по девичеству и пугливой скромности допускала княжна Натали к каминному огоньку…
Огонёк изразцовой печи полыхал в полусумраке и уюте горенки юной княжны, а княжна целовалась до умосмешения с предержащим её на коленях своих по обычному Сашенькой. Часто баловались, озорничали по детскому – обнажали себя в волнительно-запретных местах ниже пояса, показывались, да трогали друг дружку, смеясь. Иногда доходило дело и до погонь: с хуем вздыбленным, глядящимся из штанов, резво Сашенька через стулья и диваны скакал за увёртывающейся и кажущей обнажённую жопу княжной. В моменты такие бывало очень уж горячо, как настигал вдруг друг-Сашенька разрумянившуюся- развеселённую княжну Натали, да как начинал ни с того ни с сего сильно тыкаться, дёргая задницей, своим перевеском тёплым прямо в теснину горячую между булок… Но до того редко доводилось, страсть и агония были по мудрозавету старших отложены до законосупружества, один только раз и пробуравил Сашенька дыру Натали впопыхах. Кровь пошла тогда, дюжину платочков пришлось извести на подтирку, да боль стихла лишь к другому утру. Потому и забыли о случае том оба они поскорей, да так больше не баловали.
А в поцелуях были смелы: то Натали возьмёт Сашеньку крепко за хуй, то он ей или грудки потешит- пожмёт или пизду ловкими пальцами почешет бывало так, что задышится юной княжне до невмоготы у него на губах, да исторгнется стон из младой груди, да так всё случится тепло вокруг, что и доходило до обворожительно-непередаваемых обмороков…
Очень любилось Натальенке тешиться с Сашенькой. Смешно, особенно как просунет ей Александер Камелин писюн между ляжек и так сидят – хуй торчит, княжна его в ручку берёт, будто свой, пока не забрызгает любопытная струя ей в чулочки или на живот… Да ничего не поделаешь: волей судьбы был унесён любимый её в обучение, и вот уж который год целовались они только письменно. «Целую… Люблю…», – вздыхала в письме Натали. «Целую! Люблю!», – откликался ей издалека Александер.
Но блюсти озываемой супружеской верности молодая княжна намерений не проявляла. Да и сам: пишет всё ей о Питенбургских балах, да о модах на vulgarite среди поэтического студенчества, когда и отсылаем был не в Питенбурх, а в Царёво Село, и поспевшая уж vulgarite у самой Натальенки очень волнуется каждую ночь по таким интересам студенчества! Потому-то «коняшки» и прыгали вкруг Натальенки в дружном веселии – когда в одинокую у неё под мягкогубым седлом, когда парою или даже упряжью её страстной возочки, а бывало так и прямо целым всем табуном среди ветренной ширь-просторной вольницы…
Началось у неё с лакея Яшеньки, который как-то с недельку собой подменял прихворнувшую горничную Натальенки Гликерью. Невероятно забавно было юной смешливой княжне наблюдать, как взамест привычной служанки и нянюшки ходит по углам опочивальни её казачок в полосатых брючках, да обирает засидевшихся по закромкам пауков. Вот от смеху-то и придумалось юной княжне пошалить:
