расслабилась, ахнула, жопа тут и не выдержала: бзднула с резвостью так, что раздавшийся кряк будто ветку сломал – столь не присуще всей природной скромности случилась нечаянность!
Никто ж даже и не заржал – столь напряжён был момент. Вовсе наоборот: дал один струю прямо Полесе на напружиненный зад, второй платье мокрое по́том уж и без того окропил, и пошло – поливали из всех, с попыхами, со стонами-охами, со словами с трудом и красиво оброненными не в бровь, а в глаз…
Тяжко дышалось Полесюшке на низах сквозь прорехи на подоле, чуть не задыхалась вся. Но пиздой страсть вела – коленки гнулись под ней. Сага перцем болтал всё сильней промеж иё растревоженных до невероять-неги губ – по ляжкам струилось-теклось. А как Полеське почуялось, что трещат на лодыжках треножащие её трусы, так и овнезапилась: запела ласковым голоском своим «А-а-ай!» и по первому прыснула об яйца Саги цвирк-струйкой, девичьим ручьём. Сага отставил хуя, полюбовался на всё, что Полесе взял-натворил: во второй, и в третий – всё сильнее – ручей ударило ему в голый живот, а потом и просто напустило в приспущенные его штаны, дабы помнил, как бередить, мокрым теперь походи!..
– Обоссанка!.. Красавица!.. – лишь и молвил в восторге Сага-малой, приставил в ответ золупу к очку Полеси умаявшемуся, да влупил всю струю молока своего закипевшего ей прямо в зад…
– На, подержь, чем тебя шевелил! – уж потом, как под общий гогот парней, да хихиканье девушек, всучил в высвобожденную ручку окняженной, да оправляющейся теперь Полесе Сага Степник свой увалень-струк; она сжала ладошкой крепко горячее, мужское и липкое, да едва потупила глазки.
Вот с того-то шутливого случая и занялось в Полесе Очаковой то вечернее любострастие на посиделках: как ни сядет с ней парубок рядом – кто бы ни был – сладу нет, так и тянется нежная ладошка иё, будто сама собой, его за муде приласкать. Сама заберётся к иму в полутьме в прореху мотни, перец-яйца нащупает и ну валандать иво, пока липкое в пальчики брызнет…
Хорошо, когда парни свои, с пониманием, а когда ведь случались и гости нечайные, ведом- неведающие ещё что, да как. Так бывало немало сконфузится оберегаемый собой человек перед тем как отважно прыснёт в ловко-ласковый кулачок изнывающей по хую в ручке Полесюшке…
Ну а Семиникинским, конечно, ничто – те и сами парни не промах! Уж по всей деревне известен тот стыд, оттого и не в ходу – невозможно ведь, скажем, девушке без постыда и излишней скромности даже семечков себе попросить у хлопца или пряник какой. Как ни залихватски лузгает семечки те он свои, а лишь сунь иму руку в подставленный добро карман – нет кармана там просто и всё! И встретит ладошку доверчивую вместо жареных семечек один только трепетный хуй… Вот и мяли те «пряники» на посиделках юны девицы почти почём зря, без стеснения. Как свечереет лишь чуть, да затянутся песни протяжные греющие, так и выпятят во всю мощь под штанами свои солоба гарны парубки. Но кого как из девушек приходилось к хую приручать: кто покорна была и смело гладила, залупляя и балуясь; кто лишь пальчиками голову богатырю через шкурку придушит и так держит; кого вообще нужно было саму за пизду потерзать с полувечера до темна, чтобы лишь прикоснулась, словно внечай… Полеся же славилась всей деревне той редкою скромницей, которая и вовсе не допускала ничто, а тут…
– А что, молодята, сиделки не выспрели ещё вечера напролёт заседать? – протиснулся как-то раз между юности деревенский седой скоморох дядька Звенигород Митрич Захар; да ненароком судьба его занесла прямиком умоститься меж Ладой Белозеровой и Полесей.
Ладе ладно уж – ей дядька Захар доводился крёстным отцом. А Полесе-то ведь всё равно – что ж как не парубок рядом с нею присел, а пожилой от жизни мужик? Она ручке своей не хозяйка и вовсе навроде уж как… скользнула ладошка до дядьки в мотню без излишних препон…
– А какие песни теперь в почёте среди… – дядька Захар на полуслове и обмер: схватила Полеся за мягкое тело, нащупала хуй, потянула за мошонкин мешок…
Песни песнями, потянулся вечер своим чередом, а дядька Захар долго взглядом напротив в стену торчал, да сопел, отряжая за порцией порцию умело выдаиваемую сперму в штаны к себе и в насквозь расскольженный кулачок…
А то и вовсе беда! В вечер тот хлопцы заночевали в лесу, на дровяных заготовках к зиме. Заночевали и заночевали, всё ж дело обычное. На посиделках лишь из дев сарафан. Песни прежние, хоть может и без того огоньку. Жизнь тикёт. А Полеся снова не выдержала. Взяла, да и сунулась непокорной ладошкой своей, посмерклось лишь, к соседке-подружке Лете Звягиной под подол... Лета вначале очень противилась – всё ладошку старалась убрать или, против того, слишком сильно сжимала коленки, не оставляя простор. Но Полеся лаской взяла, и уж тогда… Хоть и полутемно, а приметно ведь – невозможно ведь всё поукрыть. Все девицы оставили веретена, да пялицы, когда Летачка одна из всех и не замечала уж ничегошеньки вкруг: сидела просто, коленки Полесиной ручкой оголены и всё шире дрожат в разны стороны, глаза прикрыты совсем, а из груди то слабый ах вырвется, то почти неслышимый ох… А ручка Полесина всей ладошкой брала за пизду подружку, стискивала, да отпускала нежданно – выходил ярый слышимый хлюп. Постанывала-постанывала Лета-краса, да и разрядилась: задёргалась, заелозила вся по лавочке, да уж очень смачно захлюпала овлаженной промокашкой-пиздой… Верно с месяц потом дразнились всё Хлюпалкой подружки-девушки на неё – больно хороша была Летачка в тот момент, да засела на память всем им…
Поутихло же чуть баловство то у Полеси с особого случая. Как-то шла мимо речки, глядь, а там рыбаки. Посиделок тем вечером не было, а меж рыбаков у костра угляделся ей дядька Звенигород. Вот Полеся и подошла к рыбакам, да и отозвала Захара от костерка внедалёк.
– Дядька Захар! Дай мне потрогать… его… – чуть смущалась, конечно, что надо просить и что рядом невдалеке мужики другие совсем, но всё же решилась Полесюшка.
Дядька Захар без особых тревог повыпростал хуй и вложил его в жарко зажавшую сразу же девичью узкую ручку.
– Глянь, Хитро, чем там Митрич с девахой беседует! – через сколько-то времени поприметил один с тех рыбаков, обратив взгляд на торчащего в десятке шагов дядьку Захара с пожимающей ему задеревеневший хуй Полесею. – Я б ей тоже бы так кой-что разъяснил…
– Чего там? Ох-ты… – обернулся на показ товарища третий рыбак и застыл. – …Дрочит ему! Посмотри! И как крепко-то жмёт… Лебедь, а давай мы иё… раком… или рыбкою промеж себя…
– Чихвостить, чихвостить иё! Ведь же просица!.. – не вынес, вскрикнул Лебедь навслух. – Ебать её в рот!
И тогда уж Полесю поставили так удобно, что всем довелось: Митрич Захар всё также жался в чувствах хуем в ладошку ловкую девушке; Лебедь, сняв сапоги и аккуратно развесив штаны, бережно обучал её «пробовать»: то вставлял глубоко, то высовывал вовсе свой хуй изо рта у Полесюшки; а проходимец Хитро жал и жал своим хуем в пизду, пока не поддалась целомудренка – натянулась усердно на настойчивый хуй, да и лопнула целкою на третьем качке удалом. Забрызганною и замызганною провожал поздно ночью уже дядька Захар Полесю в родительский дом…
С того случая стало немного спокойней житься Полесе. Только лишь Ракита Село сокрушался пред другом Матюхою: «Так уж вышло, Андрюх, не уберёг!..». «Да чего не уберёг-то, Ракит?», смеялся Андрюха Матюк над ним, «Целки, что ли, Полеськиной? Тоже, конечно, беда! Иё ж ебать спокойней теперь! Погнали уж в гости к ней, не то как на Спаса поженимся, так уже не досуг станет может быть…»
Экскремент
Въехамшая по дороге во ржу телега скрипела, колымала и корчилась.
- Езвени тада, Марфа_Матрённа, када мы таки обходительныи! - в такт телеге нёс в мех ноздрей своих дым-пургу возница-ермак в полуталинке и кирзовых омяк-сапогах. - Не признал образованиев таких, вишь ли сталось как!.. А то-п ёп на торгу, средь людей, шоб стыда обралась так совсем!..
Сидевшая рядом девушка прятала в брови глаза и норовила отсунуцца от иго подпоясанной верёвкой-рубликом сраки подальше на жёско-досчатом облучке.
- Чего вы, дядьку, несёте!.. - возражала она в легчайшем отчаянии. - Какая я вам образованная! Мы из простых, сами вы марфа-матрёнавна!! Грех вам меня обижать, раз подбросили, верно всё!!! И так уж
