через семь, так и выслала Ваньку свово, бишь Ивана Васильевича, за бельевою мануфактурою на славную ситцами Малосадовскую сельпу.
Долго-короток путь, шёл Иван Васильевич, полем-ветром дышал, не заметил, ка и пришёл.
Сразу сказать – Андрюха Сергеевич был занятой человек, потому как служил председателем в правлении тамошнего их колхоза с названием «Красный Мак».
– Проходи! – он сказал Ивану Василичу, как другу старому вредному, и руку пожал не у себя в сенях, как человек, а посреди кабинета рабочего. – Где же ты пропадал, подкустный волк, когда тут, быть может, события, и друг по классной лавке жениться решил?!
– Да ну! – не сразу поверил Иван Василич проверенному холостяку и женскому прихвостню с малых лет. – До куды ж тебя с радости вскинуло! Ври, да знай меру!
– Ну, а Наську-то хоть поибём?! – Андрюха заулыбался во весь рот, поправляя за хер штаны. – Она тут ходуницей такой ходит, баловна, что мне одному на неё уже недосуг подымается! Я её так и поставил в известие – мол, придёт Ванька, вызнаешь сразу одно между двух, оневестим тебя, как по-прошлому!
– Ну? А она? – Василичу был до глубин знаком терпкий нрав Наськи-козы, которая во вторник никогда определиться не могла – в среду даст или нет?..
– А она, как положено: меня насмех, пизду наутёк… С ней тогда-то сладу не было, а теперь…
Теперь была Наська ихня Насадница второй десяток как замужем за легендой прошлой гражданской ещё несуразицы Проймочкой Сегод Балахваром.
Комполка Сегод Балахвар доводился Андрюхе старшим кузин-брательником, и уже стоял напрочь за Родину, когда они ещё пускали «китов» из своих лишь образовавшихся прыскалок Наське баловнице на голени или в любопытно подставленный кулачок.
И теперь Настасья Димитриевна Проймочка строга была не только женскою, но, вдобавок, и домовитою строгостью: как никак бабье хозяйство на ней, и три разнокалиберных рта о том в напоминание!
Дети ж у Сегод Балахвара удались все в него – весёлые, бойкие и на любой деревенский подвох просто до окружающих слёз неуёмные.
Старшая Лидочка, к примеру, славилась умением добывать фрукты и овощи к себе в натюрморт ото всех ей огородов повстретившихся. Срисовывали потом тот натюрморт в три пуза, до липких ушей. По ушам и ловились – драли за липкость их ту все, кому не лень, умоляя просить в другой раз, а не вытаптывать. Но просить Лидочке, как будущей вольной художнице, вовсе не виделось…
А Сашенька, четырнадцати лет теперь, и вовсе ещё при рождении… начу́дило… Сашенька родилось не мальчиком и не девочкой по отдельности, а сразу так как бы вдвоём – над прорешкой болташка висит!.. Теперь же и сиськи повыросли, с кулачки… Так Сашенька то проказничал, то проказничала: наряды менять через день, и то голосом в баритон разговаривать, а то жеманиться и взглядом от всех уходить…
Один Проймочка Поликарп, одним словом, был ещё в силу своей неприметности серьёзен вполне человек – было ему такое количество лет, за которое портков в награду не полагалось пока…
– А помнишь, Вань, как мы иё за стожком среди поля кудлатили?! Нас ещё бригадирка Утючиха выследила, когда ты Наське мыхи лизал… Да нам под зад и в рядок, на строжь-допрос! А у Наськи так долго доискивалась правды-матки взасос, что та пунцовой ходила с неделю и на Утючиху ту только улыбалась, да отворачивалась…
– Ну, а как тут у вас оккупация культурно проходит? – поинтересовался Иван Васильевич, тему переводя, чувствуя, как упирается в пуговицы штанов его передовик при воспоминаниях о родимой о Наське Насаднице. – Порнографию в клуб завезли?
– Да рази ж то порнография!!! – не привык жаловаться председатель колхоза Андрей, но тут не стерпел. – На смех в школу отдать, как пособие, а не в клубе солидно-житейском крутить эти их приставания до несчастной пизды! На такой порнографии в три смены укос не построишь! А у нас само жатва, сам знаешь… Жаловаться на них в Лигу Наций, да некому… а мне некогда…
– Ладно-ладно, с себя посмотри! – вступился Василич за оккупационный режим. – Чай, не один тут такой, голливудами тебя снабжать! На всех шведов-семейников не напасёшься!.. Пошли лучше уже от теории к практике…
Он подобрал с полу уроненную в дружеских попыхах котомку и вытряхнул на председательский стол ручной работы лакированный самотык с резиновым набалдашником.
– Подарок Настасьюшке!.. Как думаешь, подгадал с размером? А то я уже и не знаю, какая она… А ты тут под боком всё ж…
– А не погорячился, Иван? – с лёгким сомнением покачал головой председатель колхоза «Алый Мак». – Как бы нам наша Настенька этот размер самим в задницы не повставила!.. Говорю, дуже стала бойка…
– Дастся! – уверенно почесал Василич мерно зудевшие муде. – Я иё сто лет не видал…
Он заправил самотык за пояс штанов на манер турецкого ятагана и взял со стола у Андрюхи бронзовый бюстик Учителя.
– Пошли, сил уже моих нету терпеть… – обронил до Андрюхи Сергеевича, и они ринулись через уличный жар наспрямки до крепкого пятистенка всех Проймочек.
По улице пропылить никто не помешал, только старушка Онега Никифоровна рассмеялась им встречь: «Никак на рыбный лов собрались, охотнички! Али в ратный поход на куней?! Саблю в пролубь не оброни, лиходей!!!». Но с Никифорыны неча взять, как с потешницы – ведь всю жизнь проебалась, смеясь!..
Андрюха тронул ногой лозовую калитку, и та растворилась, пуская во двор. Огромный Полкан, вбежавший за ними вслед, принялся теребить Андрюхе штаны на предмет обещанных председателем ещё с позапрошлого раза костей.
– Сегод, открывай! – Андрей как мог хорохорился, чтобы держать себя покрепче пред Настей в руках. – Я пришёл извещать вас с квитанцией!
Послышался грюк падающего в сенях жестяного ведра, громовой раскат вежливости, и дверь широко распахнулась. Хозяину дверь была явно мала, он выбирался из неё, как медведь по весне из норы, и ворчал:
– Сегод, открывай, Сегод, закрывай… На какой писюн мне, Андрюха, квитанции?.. Я в правлении две недели уже как вычищенный – дай отдохнуть до перевыборов!.. О, Ванют! Ёхин хуй тебе здравствуйте!!! Ванька!
Медведь-обрадовень полез обниматься с Василичем – на свадьбе Настасьи Димитриевны, было дело, пили крепкую они только вдвоём, когда не осталось уже никого рядом в поле и было светло уже… С тех пор уважались друг с другом всерьёзную.
– Настя! Насть! Погляди, кто пришёл! – Сегод-великан загонял их в проём. – Вы за делом, ребяты, али так? До Семёновны бегть?!
– Наську драть! – коротко по-лаконичному изложил озабочен Андрюха. – Отставить Семёновну!
– Под Семёновну драть веселей… – не с Андрюхино горячился Иван Васильевич, упоминая волшебные вкусы питейных зелий от живородящей вакхательницы. – Да уж некогда, правда – у меня по Наське стояк- плакса в штанах!
– А даст? – хозяин жены впал в раздумие. – Сам третий день хожу к Кусюнам! Она же то ли шаболдается, то ли сама управляется, в толк не возьму. Не допросишься…
– Ничего, мы затем и пришли… – Иван Василич увидал Наську и онемел от радости встречи. – Настьюшка!.. Какая же… стала-то… крепко красивая!!!
– Не виделись год только… – с боку Андрюха Сергеевич подсказал.
– Вот тебе, Настьюшка, маленький памятник Вождя Революции! А вот хуй! – протягивал и доставал Иван Васильевич подарки по очереди – бюстик Учителя и запоясный самотык. – Конопельным маслом промазывай, будет помощь тебе по хозяйству! Ну, а теперь…
Он развёл широко пустыми руками, открывая доступную взору натянутую ширинку. Лидочка прыснула, сидя на лавочке, и толкнула в бок Сашку.
– Ванечка! – Настасья Димитриевна и по малолетству бывало текла после долгих разлук, а тут просто как надвое лопнула – позабыла и что сказать-то положено и что от счастья того говорят…
– Ну так дашь? – Василич подолгу не любил в игры квохтать, когда первый зной льёт ещё по ногам. –
