Две мочалки взял, исполнял на столе. Всем понравилось. Бы. Если б в раж не вошёл. Психология вещь очень тонкая, антураж, апофеоз и так далее. Спрыгнул в зал со стола, мочалки повыбросил, стал по скользкому полу до них въезжать. Они в визг, видно очень горяч был, для чего-то смеялись и дрались мочалками. Всё же их не пойму.
- Номер три! - я в запале был. - Дело к праздникам! Называется…
- К каким праздникам?! - видно выйти решили и начали. - Держи Малыша!
- Шуток я не люблю! И купаться не дам вам - не маленький!
А они, наверное, слышали. Эту сказку. Уже. Много раз. И лишили возможности творчества. На недолго, но с шампунем для глаз. Сумасшедшие! Он же щиплец-ц-ца! Особенно если глаза не закрывать, а на голые сиськи таращиться. Я вот не закрывал - было некогда. Потому что веснушки веснушками, но ещё и цветы и цвета, и праформы с праобобщениями.
Сколько я повидал в тот буфет!.. До сих пор память вручную настраиваю... Но не понял же? Нет. В чём секрет? Отчего их устройство загадочно? Может что-то внутри? Так когда я там был тоже вроде бы нет и даже более - там даже свет не включаецца… Одним словом или двумя - повод к раздумьям. Так и клоуном был, дело к праздникам.
Клоуном быть или фокусником нелегко - дело радостное. Дяденька, дяденька, преврати меня в аиста, чтобы я мог быть белым красивым как небо летать. А то стану прекрасным и смелым как бог будешь знать!
Я от смеха стал мал, а от фокусов этих - одна ерунда, надо верить, а я не могу. И тогда ушёл себе - в зрители. Созерцать создавал их цирк этот мною увиденный. Изнутри и вот так, с высоты круга тёмного птичьего.
Я смотрел теперь как дураков - очень радовался. Настоящий ведь цирк! Звери добрые, умные барышни. А красивые все - просто жуть! Так мне нравилось, хлопал им и смеялся, когда было правильно. Просто очень любил, но как раз.
Получилось, а я в том участвовал. Представление было давно. Уже тигры ушли к дрессировщику, как он там чтоб понять. И гимнасты уже улетели все. И даже велосипедист. Один. На таких драндулетах раскатывал, что я очень тревожился - вдруг? Рухнет, я тогда как ему буду хлопать, чего ротозей?
Но не рухнул. Хороший и ловкий был, и я так уже хлопал ему, что затем объявили антракт. Дело к вечеру. Я ходил, проверял: стены цирка хрустальные, тёмные. Тётя Маша дала мне гуся. Шоколадного с петькой на палочке. Я её с тех пор очень крепко люблю.
Вот закончилось, сели, сидим. Вечереет, темно, себе зрители. Наконец-то выходит мой кум, режиссёр что с усами и в бантике. Стало чуть посветлей. Только что-то вокруг ведь не то, как же так все не видите? Да я и сам пока не понимал.
И вдруг вижу, а он-то - не он! Мой не мой режиссёр. То есть галстук и тапки по-прежнему, даже усы, но - не он. Мой меня выводил на арену и из себя, а как выведет так либо рожа сердитая, либо снова за сердце хватается и к директору - не могу! Лучший друг. Этот бы не побежал…
И вот этот с мордой моего режиссёра говорит в зал притихший от ужаса:
- Времени - нет! Человек раб по существу. От животных отличие в сложности и изощрённости дрессуры. Укрощается только жестокостью. Но! Сверхординарные меры насилия дают удивительный результат! Мой вам номер, программа =Живые цветы=!
Зал забился в аплодисментах 'не поняли' словно в судорогах, а я хлопать отчего-то забыл. Сидел, открыв рот, и думал 'Я - где?'. Сон? Хорошо бы…
Я крохотный. И его слова чёрными птицами всё клевали, клевали мне грудь. Я бы кашлял там или стонал, мне б полегшало. Обучали ведь, если из-под купола вдруг упадёшь. А не мог. Рот открыл и в мгновении там как упрятался, очень долог стал миг. Дядька! Дяденька, ёп-бы твой вертолёт! Где ты? И что? Помер что ль? Теперь как хрен с тобой? Ты ж бессмертный, вот взял бы пришёл чаю б выпили… Или б прилетел… Не летит.
Я смотрел на себя из-под купола, из-под которого не разбился зря и думал: 'Жестокость красивая. Если только досталась тебе. А ты снова не угадал? Мне смешно над тобою в высоте. Я не вижу тебя! Среди зрителей. Так ты мал. Вот возьму разобьюсь насовсем за тебя хоть и задним числом, так узнаешь тогда - представление. Будет тиграм чего подметать…'
А живые цветы уже наставали как утро наставшее вечером. Еле живые цветы. Улыбались, у всех жопа блёстками, а ни фига не смешно. Стали кругом как тигры без хвост и на это маразму любуются. Очень любят его, аж дрожат, так как кнут. У него электрический. Дрессировщик людей.
Цирк притих. А мне вдруг стало всё равно как устроены эти цветы и до оледенения холодно, словно я был не среди людей, а на северном полюсе. Снег и льды и один. Я там рос за зимою зима. Ждал веками весны. Ночь полярная: никогда не прийдёт к вам рассвет. Рос в снегу ломкой веточкой - льдинкою.
- Нет!
Один.
Я успел до хлыста. И щелчок электрический рассыпался о мой холод внутри.
- Так нельзя! Нельзя людей не любить и мучать животных. Человек свободен. А ваши цветы - неживые. А раньше были ангелами, пока вы не пригвоздили их электричеством!
Полюс таял. Цветы мои плакали. Режиссёр, плюнув в пол, злой ушёл.
- Пусть идёт! Я вам может быть клоун и фокусы!
Так я сорвал представление про Древний какой-то там Рим. Директор плакал у меня на груди потом, умолял вернуться уж в фокусники. Чем там зря на галёрке свистеть. Не быть зрителем. Режиссёр увольнялся со мной, так как оказывается он к той роли весь месяц готовился, лишь картошку ел. У него может в первый же раз снизошло озарение. Так он мне говорил по пути. На вокзал. Чтоб уехать теперь навсегда. В страны просто настолько далёкие, что там нет дураков как вот я. 'Я и здесь-то один', я сказал, 'Но поеду с тобой'. 'Дело ясное! Куда ж без тебя?'.
Но мы не уволились. Нам директор опять помешал…
Коммунизм. Варешка
Ласкамка дотоле куда-то й ка!..
Лёд да ток, да первоисток… А тывзглянул вечностью в нас каквесна… На краю да теперь видь вон небушка солнечный недр…
Пионерски окончивши лето в себе скорей всех Малыш сидел теперь и вывихивал запястья над сочинением заданным на весь урок его столь нежно и всё никак не платонически любимой учительницей. Он хотел увидеть её голой и жениться на ней. Она хотела, чтобы он написал сочинение на тему «Как я провёл лето». Поэтому Малыш ещё раз с неземною тоской продолжительно вгляделся в объект своей вселенской страсти, остался незамеченным и вывел заголовок своего раннего и в будущем возможно раритетного
