XXXIV
Он покончил со своей любовной интрижкой в Тулоне и стал снова постоянно бывать у нас. Эта мимолетная вылазка в мир увлечений ничуть не изменила его. Он говорил мне, как раньше, как всегда:
— Счастье — это отсутствие забот, это отрицательное состояние.
Я в последний раз выслушала его незыблемые теории, немножко позавидовала его невозмутимому равнодушию и, вдруг набравшись храбрости, с грустью спросила, не думает ли он, что мы с ним в один прекрасный день можем осуществить его мечту. Он, казалось, был необычайно удивлен.
— Ах, вот что! — ответил он с каким-то нервическим смехом. — Надеюсь, ты не собираешься сказать мне, что влюблена в меня?
— Будь спокоен, я отнюдь в тебя не влюблена. Я знаю тебя и знаю теперь себя в достаточной степени, чтобы видеть, что о браке можно говорить так же, как и о любой другой реальной вещи. Думал ли ты когда-нибудь о том, что мы могли бы пожениться, если б того захотели?
— Это не так легко, как ты думаешь. Я равен тебе по происхождению, а женитьба сделала бы меня равным тебе и по состоянию. Но твоя бабушка, которая сама уже больше ничего не решает, но, может быть, еще лелеет для тебя какие-то тщеславные надежды, должна будет ждать, что скажешь ты, чтобы решиться на это.
— Это означает, что все зависит от меня.
— И от меня, если угодно!
— Несомненно, об этом-то я тебя и спрашиваю. Ты будешь рад стать моим мужем?
— Погоди, дай мне подумать.
— А, так, значит, это в первый раз! Ну, будь же искренен!
— Я хочу быть искренним. Я думал об этом уже сотни раз. Иначе и быть не могло. Ты, конечно, та, которую я люблю больше всех на свете, но это отнюдь не означает, что я умру от отчаянья, если ты выйдешь замуж за кого-то другого, более богатого, более образованного, более учтивого, — это твое право. И именно потому, что я всегда признавал за тобой это право, я никогда не рассматривал тебя как существо, от которого зависит моя жизнь. Ясно?
— Да, и это вполне разумно.
— Это разумно и честно.
— И к тому же согласуется с умением жить.
— А, Люсьена, я понимаю! Ты иронизируешь, малютка!
— Нет, я просто подлаживаюсь к твоему словарю, чтобы избежать недоразумений.
— Послушай, деточка, если это испытание, которому ты хочешь меня подвергнуть, то не утруждай себя. Я никогда не буду ухаживать за тобой, иначе говоря — не буду тебе лгать. Я не буду закатывать глаза и испускать вздохи, способные заставить вертеться мельницы Галатеи. Я никогда не превращусь в пастушка, никогда не буду брать твои руки в свои и никогда не буду просить тебя о сладостном поцелуе под сенью древес. Ты никогда не увидишь меня перед собою на коленях. Помимо того, что это было бы ужасно глупо, это было бы еще и весьма скверно. Ты ведь уже не ребенок и знаешь, что молодая девушка, как бы хорошо она ни была воспитана, может быть нервной, даже не обладая чувствами Галатеи. А я знаю, что человек из высших кругов не должен стремиться волновать чувства юной девицы, не пользуясь ее полным доверием, в свободном согласии, под эгидой разума. Вот уж где я не какой-нибудь неотесанный болван, и ты должна признать, что умение жить, которое я ставлю себе в заслугу, это настоящее достоинство для молодого человека моего возраста.
Я была весьма довольна тем, как Мариус все это выразил. Как бы я ни говорила или думала, я любила великое: мы были детьми Империи, и хотя меня воспитали легитимисткой, фимиам героизма еще витал в моем уме. Мне казалось, что я вижу нечто весьма высокое в постоянной холодности Мариуса, и призрак Фрюманса казался мне скорее напыщенным, чем искренним. В своей философии Мариус был наивным, весь его стоицизм — это был он сам, его плоть и кровь. Я приняла ничтожность за величие.
— Я довольна тобой, — заключила я. — Именно так я и понимаю взаимное уважение, которое мы должны чувствовать друг к другу. Тебе остается только сказать, будешь ли ты благодарен мне, если я повлияю на бабушку?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Будешь ли ты действительно на свой лад счастлив, разделив со мной жизнь?
— Да, если твоя жизнь останется такой же, какая она теперь.
— А что ты, в свою очередь, хочешь сказать?
— То есть если ты собираешься руководствоваться и в дальнейшем здравыми принципами и иметь полное доверие к моим.
— Я доверяю твоему характеру и хочу сохранить свои здравые принципы. Что еще я могу сказать?
— Ну ладно, мы еще вернемся к этому разговору, еще потолкуем на свободе, и если еще некоторое время мы будем довольны друг другом, мы решим больше не разлучаться. Если, наоборот, мы признаем это неосуществимым, мы отвергнем этот вариант, не переставая, впрочем, уважать друг друга и быть лучшими друзьями на свете. Это тебе подходит?
— Вполне.
С этого момента я полагала, что для моего ума наступил период полного отдыха. Я думала о Мариусе так, как думала бы о приобретении хорошего, долговечного дома или библиотеки, предназначенной для того, чтобы в спокойном уединении провести там всю остальную жизнь. Я вновь обрела сон, печаль моя развеялась. Я стала строить планы счастья для других. Женни будет жить со мной, я уговорю ее выйти за Фрюманса, который станет учителем моих детей. Мариус отдаст должное этим добрым друзьям. Я уже никогда не разлучусь с ними. У меня никогда не будет иного домашнего очага, нежели дом моей дорогой бабушки. Я никогда не разлучусь и с ней, живой или мертвой. Я свято сохраню все, что создано и устроено ею, я буду жить в священном мире воспоминаний.
Мариус сдержал свое обещание: он не ухаживал за мной, но мой серьезный и полный решимости вид вселял в него доверие. Раньше он никогда не давал себе труда быть столь любезным. Это была сдержанная почтительность, постоянная внимательность, братская предупредительность без малейшей аффектации, и в этом не было ничего предумышленного. Он, казалось, незаметно подпадал под очарование более тонкого чувства, чем наши обычные товарищеские отношения. Он вел себя безупречно в отношении бабушки, которая снова начала дарить его своей дружбой и даже баловать. Я старалась сделать все, чтобы помочь этому. Мне тоже было очень приятно баловать кого-то, и я открыла свое сердце дружбе, которая, как мне казалось, с избытком должна была заменить любовь.
Я не хочу быть ни неблагодарной, ни несправедливой по отношению к Мариусу. Он поступал вполне честно в том смысле, что, желая обрести со мной счастье, то есть благосостояние, заботы о себе и устойчивость быта, он твердо решил вознаградить меня за это ласковостью, внимательностью и тысячью маленьких уступок в интимной жизни. Не следовало, да и нельзя было требовать от него того, что было выше его возможностей, и стремиться к тому, чтобы он понял то, что было за пределами его понимания. С женой, лишенной воображения и остроты чувств, он был бы образцовым мужем. Я прилагала большие усилия, чтобы стать похожей на него и начать чувствовать совершенно иначе, и тогда он легко мог бы обмануться и с полной искренностью обещать мне сделать меня счастливой. С недели на неделю наше взаимное доверие незаметно крепло все больше и больше. Осенью 1824 года он получил месячный отпуск, который нас совсем сблизил. Он любил охотиться, и так как он все время стремился к утверждению своей независимости, то сначала стал ездить на охоту каждый день, чтобы посмотреть, как я к этому отнесусь. Я поняла, что он подвергает меня испытанию, но не подала вида. Он отдал должное моей хитрости, и поездки на охоту прекратились. Теперь он проводил все время около меня, листал мои книги, критикуя их вкривь и вкось, но притворяясь, что интересуется ими, давал мне советы по ведению хозяйства в доме, как мужчина, который умеет все сделать простым и ясным, помогал мне развлекать бабушку, сопровождал меня на прогулки, делая вид, что не ищет случая остаться со мной наедине, но в то же время стремясь к нему, чтобы воспользоваться им и заставить меня представить себе наше будущее так, как он его сам
