понимал.
XXXV
Я очень хотела посоветоваться с Женни, но Мариус воспротивился этому и доказал мне, что его право требовать, чтобы никто не вмешивался в наши отношения.
— Я больше не хочу, чтобы тебе говорили обо мне хорошо или плохо. Я думаю, что Женни теперь меня уважает, и я почти уверен, что она посоветует тебе избрать в мужья меня. Думаю, что и Фрюманс тоже. Но неужели ты хочешь, чтобы я получил твое доверие из вторых рук, с ручательством за меня твоих друзей? Нет, этого я не потерплю, я был бы глубоко оскорблен. Я не навязывался тебе в мужья, я никогда бы даже не стал говорить с тобой об этом, как бы страстно я этого ни желал, ибо это не в моем обычае. Мысль эта принадлежит тебе, и, может быть, даже она и хороша, но я хочу быть обязанным за тебя только одной тебе, и пока ты будешь испытывать хоть малейшее колебание, я буду продолжать играть роль брата, которая кажется мне очень легкой и к которой я уже давно привык.
Мне нравились и другие поступки, говорившие о его гордости. Он, например, ни за что не хотел взять обратно свою лошадь, которая уже стала моей, и потратил свои сбережения на то, чтобы приобрести себе другую. И все это только для того, чтобы сопровождать меня на прогулках и доказать, что он всегда сумеет заработать достаточно, чтобы как следует одеться и купить себе верховую лошадь.
— Мужчине не так уж трудно, — говаривал он иногда, — обойтись без посторонней помощи. Если я останусь бедным, то сумею сделать так, чтоб никто этого не заметил, а если не буду счастлив, то не покажу вида, что я несчастен.
Однажды мы пошли погулять к Рега. Он помог мне вскарабкаться туда, и когда я уже была наверху, он спустился за Женни и с таким же усердием помог взобраться и ей, чтобы доказать, что он вовсе не ухаживает за мною. Мне ужасно понравились какие-то цветы, и он преодолел отвесные скалы, залез туда, набрал огромный букет и швырнул мне его вниз, вместо того чтобы самому вручить его. Женни была немного удивлена этим.
— Люсьена прекрасно знает, — сказал он ей, слезая оттуда, — что я не ухаживаю за ней, а просто делаю ей приятное.
Эта манера привлекать к себе подобным способом, притворяясь равнодушным, задела мою гордость. Однажды, когда мы сидели на берегу озерца Зеленой залы, на нас нахлынули воспоминания детства, и в нем промелькнул отблеск какой-то нежности.
— Ты помнишь, — сказал он, — на этом самом месте шесть лет назад ты спросила меня, считаю ли я возможным, чтобы мы полюбили друг друга? Так вот, сейчас между нами возникло нечто гораздо лучшее — истинная дружба, и мы помышляем о браке как о самом высшем доказательстве уважения друг к другу.
— Ты принял решение, Мариус?
— Я решил, и твердо решил, считать хорошим то, что изберешь ты, скажешь ли ты «да» или «нет».
Я попыталась сопоставить твердость Мариуса по отношению ко мне с твердостью Фрюманса по отношению к Женни, но я почувствовала, что это не одно и то же, и мне не хотелось думать об этом слишком много. Не знаю, подавила ли я в себе последний прощальный вздох, обращенный к мечте о любви, но я приняла твердое решение освободиться от нее.
— Завтра, — сказала я, — я сообщу бабушке, что решила выйти за тебя, если она согласна.
— А если она скажет «нет»?
— Почему же она скажет «нет»?
— Ну предположим.
— Тогда я попрошу ее сказать «да» и буду умолять каждый день, пока она согласится.
— Значит, она согласится, потому что она всегда хочет того, чего хочешь ты.
— Стало быть, мы обручены?
— Да, — вымолвил Мариус.
И, отпустив мою руку, он быстро удалился.
Я была необычайно удивлена. Минуту спустя он возвратился.
— Прости меня, — сказал он. — Мне кажется, что я был взволнован и боялся, что, поблагодарив тебя сейчас же, сболтну какие-нибудь глупости. Ведь это при бабушке, когда она согласится, я должен выразить тебе, как глубоко меня трогает благородство твоего сердца. Иначе это будет как-то нехорошо, а я не должен вести себя как мальчишка.
Месяцем позже, после некоторых колебаний, нескольких совещаний с Женни, наведения в Тулоне ряда справок о том, как ведет себя Мариус, бабушка сказала «да». Женни вполне разделяла мою веру в Мариуса, а Фрюманс самым серьезным образом поздравил меня с моим выбором. Все трое полагали, что я всегда любила своего двоюродного брата и что теперь он это понял и заслужил. Бабушка избавила Мариуса от благодарственных излияний, потребовав от него лишь выполнения некоего священного и весьма трогательного обряда.
— Не говори ни слова, дитя мое, — сказала она, — а встань передо мной на колени и, взяв меня за руки, поклянись сделать мою девочку счастливой.
Мариус повиновался, приняв весьма серьезный вид, и попросил разрешения подарить мне кольцо с бриллиантами, доставшееся ему в наследство от матери.
— Так, значит, ты его не продал, сын мой! — сказала бабушка ласково. — А ведь у тебя был трудный момент в жизни. Такое благородство чувств меня трогает, и сегодня ты вполне вознагражден за него, видя это кольцо на пальце Люсьены.
Подали обед, и в это время пришли аббат Костель и Фрюманс, единственные свидетели нашей помолвки. Было решено, что все будет храниться в тайне до получения согласия от моего отца, которому аббат должен был немедленно послать письмо от имени бабушки. Мариус в тот же вечер должен был уехать в Тулон и не возвращаться, пока не будет получено родительское благословение. Этого требовали семейные традиции, и мы без возражений покорились им.
Обед начался весьма торжественно. Бабушка прилагала все усилия, чтоб он проходил весело, насколько ей позволяло ее здоровье, участвуя в разговоре, хотя она могла расслышать только несколько слов. Единственная, чью речь она понимала, была Женни, которая, как она выразилась, знала, с какой стороны она лучше слышит. Увы, с какой же это? Но Женни стояла за ее стулом и быстро повторяла ей основное слово из каждой фразы разговора. Остальную часть бабушка отгадывала сама и начинала смеяться. Ей захотелось выпить две капельки муската, и она сразу почувствовала себя бодрее. Она высказала нам ряд тонких и умных мыслей. Рассуждала она весьма здраво. Аббат также держался превосходно и вел себя вполне разумно. Фрюманс блистал перед Мариусом красноречием, а тот отвечал ему весьма любезно.
Женни старалась показать, что она просто в восхищении, но я заметила на ее лице волнение и даже какое-то беспокойство. Мне кажется, что она сочла, что Мариус ведет себя слишком мирно. Что до меня, то я великолепно играла свою роль: я чувствовала, что полна какого-то нового достоинства и должна сдержать данное Мариусу обещание быть невозмутимо спокойной. Но раза два-три мучительное волнение, жестокий страх сжимали мне сердце, кровь приливала к лицу, боязнь упасть в обморок заставляла меня смертельно побледнеть, рыдания сдавливали грудь. Почему? Я не могла сказать, но это было так, и, чтобы никто ничего не заметил, я старалась не выдать своих страданий.
XXXVI
Я завершила длительный и правдивый анализ своего умственного и нравственного развития. Теперь я должна дать краткое резюме. Я начала с периода устремления к чудесному, что было неизбежным результатом ненормальных обстоятельств, возникших вследствие мистических фантасмагорий моей
