неумолимыми силами? Как! Я по-прежнему буду в неведении, и моим разумом, моей совестью станет распоряжаться какой-то пункт закона, выгодный или, напротив, губительный для меня? Нет, я уже не ребенок, со вчерашнего дня я чувствую в себе силу и мужество взрослой женщины! Скажите, что во имя чести меня просят пойти на величайшую жертву, — и я не колеблясь пойду на нее, или что из какой-то непонятной ненависти меня хотят растоптать, — и я не задумываясь вступлю в борьбу. Но не вздумайте повторять, что мне грозит опасность и во имя собственного блага я должна выбирать между позором и нищетой. Позора, мне кажется, я не заслужила, а слепо соглашаться на нищету не расположена.
— Хорошо, мадемуазель Люсьена, — сказал Мак-Аллан, видимо тронутый моим смятением, — я уже ничего не советую вам, а только обращаюсь с просьбой: дайте мне неделю отсрочки. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы облегчить положение, в которое вас поставили, и надеюсь в самом скором времени явиться с предложениями, для вас уже приемлемыми.
— За неделю вы никак не успеете получить ответ из Англии сюда, на самую окраину Франции.
— Возможно. Но я-то свое письмо отправлю и, отправив, смогу, вероятно, воспользоваться всеми своими полномочиями. А сейчас я собираюсь откланяться, но сперва скажите, нельзя ли мне взглянуть на тот своеобразный и живописный уголок парка Бельомбр, о котором я наслышан?
— Вы, наверно, имеете в виду Зеленую залу, — сказала я. — Пойдемте, я провожу вас: сейчас вода стоит еще высоко, и человеку, не знающему этих мест, идти туда одному опасно.
— Нет, что вы, я попрошу кого-нибудь из местных жителей показать мне дорогу.
— В такое время дня вы никого не найдете.
— Значит, придется отказаться… Поверьте, это нелегко, прогулка с вами так соблазнительна! Но ведь если я соглашусь, вы сочтете меня невежей?
— Разумеется, нет: я сама предложила проводить вас.
— В таком случае с благодарностью принимаю вашу любезность.
XLIX
Мак-Аллан был в великолепной соломенной шляпе, искусно приспособленной к защите английского гражданина от южного солнца. Он немало удивился, увидев, что я иду с непокрытой головой, хотя полуденные лучи пекли немилосердно.
— Я заметил, — сказал он, — что черные волосы южанок всегда с каким-то огненным отливом, меж тем как у жительниц северных стран они грубее по тону, тусклы и, если позволительно так выразиться, бескрасочны: худосочные статуи в черных бархатных или атласных наколках. А вот вы, дочери солнца, словно золотом осыпаны.
— Это намек на мою белокурую прядь, не так ли, господин Мак-Аллан?
— Клянусь честью, я и забыл о ней, просто любовался вашей кудрявой головой. На мой взгляд, мадемуазель де Валанжи, вы необыкновенно красивы, и это не пошлый комплимент, а чистосердечное признание.
В недоумении я взглянула на Мак-Аллана. С чего ему вздумалось расточать мне неуместные любезности? Странный человек этот англичанин, совсем непохожий на большинство своих соплеменников! Жители приморских стран неизбежно сталкиваются с множеством людей чуждого склада, вот и у меня уже было с кем сравнивать Мак-Аллана. Тем не менее при всем желании я не находила в нем той чопорности в обращении и бесстрастия во внешности, которые составляют разительный контраст с нашей южной пылкостью. Он был так изящен, так гибок, что скорее заслуживал упрека в недостатке британской степенности. Привлекательное лицо с тонкими чертами было, пожалуй, греческого типа; национальность Мак-Аллана с несомненностью выдавала только чересчур длинная верхняя губа. Безукоризненно причесанный и выбритый, он носил ослепительное белье, с белизной которого спорили, однако, его руки, ухоженные, как у женщины. Ноги у него были необычайно малы, и он щеголял в башмаках из столь тонкой кожи, что они вполне могли сойти за бальные. Говоря короче, весь его облик носил печать аристократизма и утонченности; рядом с ним я производила, должно быть, впечатление существа грубого и неотесанного.
Я не была слишком рослой или громоздкой, отличалась тонкостью стана, как истая дочь своей родины, но непокорностью волос и смуглостью кожи могла бы поспорить с мавританкой, ходила без перчаток, умела голыми руками, не поранившись, раздвинуть колючие ветки и пренебрегала всем, что хоть немного скрасило бы суровость моего траура.
Мак-Аллан смотрел на меня с волнением, даже как будто с восторгом; это показалось мне не только странным, но и подозрительным. На мой взгляд, он никак не мог мною восхищаться. Кто же он такой, этот Мак-Аллан, — сердцеед и фат, захотевший поухаживать за собеседницей? Или ловкий политикан, подстегивающий женское тщеславие, чтобы таким образом выведать, в чем главная слабость противницы?
От него не ускользнуло, что и я наблюдаю за ним; он весело улыбнулся, чересчур длинная верхняя губа стала незаметна, блеснули белые зубы.
— Не смотрите на меня так недоверчиво, — сказал он. — У вас порою столь грозный взгляд, что душа ушла бы в пятки, если бы не чистый рисунок ваших бровей и нежная тень от ресниц. Я не собираюсь отпускать комплименты во французском духе, вам и без меня отлично известно, что вы — это вы: наверно, уже сотни прохожих вслух восхищались вашей красотой!
— Господин Мак-Аллан, я не прислушиваюсь к замечаниям прохожих, не встречаюсь с ними взглядом, и, разумеется, никто из моих родных, друзей или близких никогда не говорил мне, что я красива.
— Выходит, здесь живут одни слепцы?
— Здесь, как и везде, живут люди, которые с уважением относятся к уважающим себя девушкам.
— Право, я не заслужил этой нотации, хотя бы потому, что более всего на свете почитаю красоту. Я изъездил всю Италию и Грецию, только чтобы насладиться прекрасными произведениями искусства и природы. Считайте меня педантом, который к месту и не к месту выражает свои восторги, но не забывайте при этом, что я бескорыстен и говорю: «Вы красивы!», как сказал бы: «Вы прекрасно освещены солнцем!»
— Ну, если я прекрасно освещена, — подхватила я, все так же строго глядя на него, — скажите, похожа я на своего отца?
Он помрачнел, но быстро справился с собой.
— Меньше всего я думал сейчас о маркизе де Валанжи, но раз вы спрашиваете, что ж… Нет, совсем не похожи.
Теперь настал мой черед подавить огорчение, но это было не так уж трудно. Меж тем мы остановились у довольно опасного места — прохода в Зеленую залу. Я показывала дорогу.
— Воспользуйтесь прекрасным солнечным освещением и в точности повторяйте мои движения. Поставьте правую ногу сюда, а правой рукой ухватитесь за это железное кольцо. Не отпускайте его, пока левой рукой не возьметесь за ветку, за которую держусь сейчас я. Будьте внимательны и, если поскользнетесь, больше рассчитывайте на руки, чем на ноги.
Я проделала все это с легкостью, дающейся долгой привычкой. Мак-Аллан, улыбаясь, последовал за мной. Зеленая зала привела его в восторг, но от меня не ускользнуло, что, как будто от души наслаждаясь свежестью и живописностью природы, он в то же время внимательно изучал все вокруг, словно перед ним было место преступления, а сам он выступал в роли судебного следователя.
— Знаю, что у вас сейчас на уме, — сказала я. — Вам, конечно, рассказывали, что как раз здесь Женни возвратила меня бабушке, и вы недоумеваете, как могла пожилая женщина спуститься сюда. Это проще простого: когда вода убывает, в Зеленую залу идут по песку и по очень удобной тропинке — она вон там, прямо против вас.
— Благодарю за разъяснение, — с полным спокойствием ответил Мак-Аллан. — Оно мне поможет установить истину. Если позволите, я на глазок набросаю план местности.
Вынув из кармана записную книжку и быстро начертив план, он заметил:
— А меня заверили, что пробраться в Зеленую залу невозможно. Значит, старались обмануть, здесь
