очень красиво. Можно сорвать этот цветок?
— Разумеется, хотя я и не понимаю, какая связь между ним и вашим расследованием?
— Решительно никакой, — ответил он, вкладывая цветок в записную книжку. — Это на память.
— На память о чем?
— О вас. Вы не скажете мне его название?
— Львиный зев.
— А по-латыни? Я слышал, вы превосходно знаете ботанику. Запишите его, пожалуйста, вот здесь, в моей книжке.
— Вам нужен образец моего почерка? Извольте — я ведь никогда не писала вещей, от которых потом пришлось бы отказываться.
Я написала латинское название цветка. Мак-Аллан попросил поставить рядом и дату.
Разговаривая, он все время улыбался, и было в его улыбке неистребимое спокойствие, страшно меня сердившее. Он с полной непринужденностью расспрашивал об особенностях нашего края, о том, что здесь сеют, какие есть поблизости красивые места, даже о моих склонностях и занятиях. Казалось, ему любым способом нужно оттянуть деловую беседу, а я считала, что обязана удовлетворить деланую или подлинную любознательность адвоката, так как истинной целью этого допроса была моя персона: Мак-Аллан, несомненно, старался составить себе самое подробное представление обо мне.
— Как мог господин Мариус де Валанжи нарушить свой долг по отношению к вам? — прервал он разговор несколько неожиданным восклицанием.
— Никаким долгом Мариус со мной не связан, — возразила я.
— Простите, но, на мой взгляд, связан, хотя бы потому, что вы приняли его предложение, когда считали себя богатой. Чувствую, что вот-вот начну презирать этого юного красавчика.
— А я отказываю вам в этом праве, сударь. Вы забываете…
— О вашем
— Потому что, насколько мне известно, Мариус ни в чем не провинился передо мной. Ведь помолвку порвала я.
— И совершенно напрасно. Вы, значит, не любите его?
— Ваш вопрос нескромен, господин Мак-Аллан.
— Клянусь вам, у меня и в мыслях не было никакой нескромности. Как вы заблуждаетесь, дорогое мое дитя, не доверяя мне!
Он сказал это искренне и участливо, так что мне стало стыдно чрезмерной своей осторожности. Я объяснила, что отношусь к Мариусу лишь с сестринской привязанностью, которой не изменила и сейчас.
— Какие же недостатки господина Мариуса де Валанжи помешали привязанности превратиться в чувство более глубокое? Быть может, он ревнив, подозрителен?
Вместо ответа я невольно рассмеялась.
— Значит, ни то, ни другое, — недоуменно протянул адвокат. — В таком случае позвольте заметить, что рассудительная девушка, которую заботит общественное мнение и обеспеченное будущее, обязательно удержала бы при себе этого юношу, не позволив трусости и неблагодарности взять верх над другими сторонами его натуры.
— Если я не считаю поведение моего кузена неблагодарным или трусливым, вы и подавно не должны так думать. Знайте, я недостаточно
Мы уже выбрались на луг; вдали прогуливались по дорожке Женни и Фрюманс.
— Кстати, — продолжал Мак-Аллан, — ваш друг Фрюманс… Он ведь лучший ваш друг, не так ли?
— Надеюсь, что да, — простодушно ответила я.
— Почему он не женится на госпоже Женни? Говорят, он очень в нее влюблен.
— Женни не хочет выходить за него, пока не решатся мои дела.
— А она его любит?
— От души уважает.
— И с полным основанием! Какой превосходный, какой достойный молодой человек! Я даже сказал бы — какой незаурядный ум! Вы согласны?
— Да, вполне.
— Я знаю, он обучал вас, и вот теперь все время думаю — кто на кого больше повлиял: учитель на ученицу или наоборот.
— Как могла несмышленая девочка повлиять на такого образованного и мудрого наставника?
— По слухам, он вас боготворит.
— Какое нелепое преувеличение!
— Боготворит по-отцовски, разумеется. Не понимаю, почему это слово так вас задело.
Я залилась краской. Сам того не подозревая, Мак-Аллан напомнил мне мой детский роман, ту выдуманную мною страсть Фрюманса ко мне, которая когда-то так меня волновала. Но ведь знала об этом романе одна только я, так что возмущаться глаголом «боготворить» не было никаких оснований. Тут я стала совсем пунцовой.
Мак-Аллан, ничего, казалось, не заметивший, добавил:
— Очевидно, я не всегда понимаю оттенки иных французских выражений. Жаль, что вы не любите английский и не пожелали его изучать. Говори вы на нем, мы быстрее поняли бы друг друга.
Я спросила на хорошем английском языке, почему это он приписывает мне нежелание говорить с ним по-английски и вообще пренебрежение к его родному языку?
Он снова удивился, и с этой минуты мы почти уже не говорили по-французски. Мак-Аллан нашел мою речь беглой, а произношение правильным. Тогда я поинтересовалась, у кого он почерпнул столько ложных сведений обо мне, но он притворился, будто запамятовал.
— Это, конечно, госпожа Капфорт сообщила вам, что я особа своенравная и вообще со странностями.
— Возможно, и так, но не поручусь, — отмахнулся он. — Эта дама любит поговорить, а слушать ее не слишком приятно.
— И все же старайтесь слушать повнимательнее, раз вы поселились у доктора Реппа, — заметила я.
— Я уже сказал вам об этом? Да, я рассчитываю на его гостеприимство до самого моего отъезда. Вас это тревожит?
— Напротив, успокаивает.
— Отличный ответ. Ставлю вам за него высший балл.
— Как и за все остальное?
— Да, — ответил он с заминкой еле заметной, но мною тут же ему подчеркнутой. Меж тем Женни с Фрюмансом уже шли нам навстречу, и от дальнейших разговоров на эту тему я была избавлена.
L
Фрюманс был озабоченнее обычного, но с Мак-Алланом старался держаться ровно и спокойно. Тот прошел вперед с Женни, непринужденно беседуя, словно приехал к нам с простым визитом.
— Что вы разузнали о намерениях противника? — спросил меня Фрюманс.
— Ровным счетом ничего. Нет, нам из этого англичанина никаких признаний не вытянуть. Но одно я все-таки поняла: госпожа Капфорт рисует ему мой портрет, вовсе не заботясь о сходстве.
— И занимается этим уже давно, — заметил Фрюманс.
— Выходит, она переписывалась с ним, еще когда он был в Англии?
— С ним или с леди Вудклиф — это дела не меняет.
