должен.
Без жизненного опыта, немного романтичная, мечтательная, она видела и воспринимала людей поверхностно, не умея отличить показную красоту от подлинной.
Перелом произошел, когда узнала, как Андрей поджёг разъезд. Только здесь, в отряде, она по- настоящему увидела Андрея. Поступки Кости — и его сигналы, прерванные, как только обиделся, хотя обижаться надо бы на него, и даже знакомство — ведь нечестно было перед товарищами то, что он открыл ей пари, — всё воспринималось теперь как показное.
На исходе третьего месяца пребывания в отряде Валя и Андрей решили больше не расставаться.
Валя раздобыла где-то скрипку и каждую свободную минуту заставляла его играть. Это были радостные минуты. Он по-прежнему избегал слушателей. Он играл для себя. Для себя и для Вали. Это было их маленькое, дорогое счастье. Как только они уединялись, ему не терпелось скорее взяться за смычок. Но он медленно расстегивал футляр, не спеша извлекал скрипку, тщательно натирал канифолью волос. Он словно испытывал себя: чем ближе было мгновение, когда смычок коснется струн, тем больше он старался отдалить этот миг. Но уже сами собой смыкались веки, он прижимался щекой к скрипке, ему слышалась любимая мелодия. Он медлил, не сознавая, что пальцы уже скользят по грифу. Он не мог уловить тот миг, когда начинал играть… А звуки, чудесные звуки рождались и заполняли все вокруг, весь мир. И, казалось, нет в жизни ничего, кроме этой бесконечной песни…
Партизаны с особым нетерпением ждали возвращения Андрея. Предстояла крупная операция, первый бой, где должны были участвовать все силы отряда. Андрея послали на разведку минных полей, ограждавших железнодорожное полотно, через которое лежал наш путь.
— Как только вернётся, — сказала Валя, — он сыграет нам в честь встречи… Мне кажется, когда он играет, умолкают птицы. Они слушают.
Не только послушать Андрея, но даже поговорить с ним мне почти не удалось. Вернулся он ночью, а утром командир приказал его группе сделать три широких прохода в разведанных полях.
— Наша операция проводится во взаимодействии с регулярной армией, — предупредил командир. — Если враг откроет предполагаемое место удара, и мы и армия понесём большой урон.
…В белых маскировочных халатах группа тронулась в путь. Мы с Валей проводили минёров молча. Они должны были выполнить задание за три часа. К назначенному сроку партизаны стали возвращаться. Задерживался только Андрей. Уже начало темнеть, а его всё не было.
Я зашёл к командиру отряда. Валя находилась там. Командир отправил группу бойцов на поиски Андрея.
Что же случилось с ним?
Разослав бойцов по участкам, Андрей пошёл вдоль опушки. Через три километра предстояло выйти на открытое место и подползти к заграждениям. Этот район, наиболее трудный, он решил взять на себя. Достигнув минного поля, одну за другой снял десятка полтора мин. Оставалась последняя, противотанковая. Вообще можно бы её не трогать, на такой мине человек не должен подорваться. Но вдруг это «сюрприз»? На всякий случай решил снять.
Андрей разгрёб вокруг неё снег, рассмотрел со всех сторон, установил, что вместо одного взрывателя поставлено три. Два из них вытащил без труда. Третий стерженёк, торчавший из-под деревянной крышки, не поддался. Видимо, взрыватель примерз к стенке мины. Андрей подышал на него и снова потянул. Взрыватель остался на месте, но пружина сжалась. Чека выпала в снег.
Мгновенно он понял, что произошло. Чеки больше нет. Кончиками пальцев он держит короткий, как патефонная игла, стерженёк, толщиною в грифель цветного карандаша. Сжатая пружина вырывает его из рук. Скользкий стерженёк не удержать. Он вырвется, ударит в капсюль… Взрыв неизбежен.
Взрыв! Взрыв — это сигнал врагу. Это провал наступления или многие лишние жертвы… Лечь на мину и заглушить взрыв. Но ведь всё равно услышат… Надо унести мину.
Сдирая кожу, он подсунул руку под мину. Вторая рука приросла к взрывателю. Упираясь одним локтем в снег, он пополз, держа мину на весу… Он ползет к врагам. Они обступят его, и он разожмет пальцы… Но тогда фашисты узнают, что он снял мину, что здесь готовится наступление. Нет, к врагам нельзя… К своим тоже нельзя. Они бросятся на помощь и погибнут вместе с ним. И всё же Андрей решает ползти к своим. Жертвами окажутся несколько человек. А если враг обнаружит направление удара, убиты будут десятки, может быть, сотни.
Мина всё сильнее давит на руку, прижимая её к снегу. Андрей перевертывается на спину, кладет ношу на грудь. Сразу становится легко. Теперь левая рука совсем свободна. А правая… Все его силы сосредоточены в пальцах правой. Это сильные пальцы. Пальцы скрипача.
Он ползёт на спине, упираясь в снег одной рукой и ногами. Он несёт смерть товарищам. Он крикнет им, чтобы никто не смел подходить. Но разве они послушают? Ещё и Валя прибежит. Поймёт ли она, почему пришлось тащить сюда эту смерть?
Незаметно для себя, вопреки разуму, он ползёт не к своим, а куда-то в сторону. И вдруг его лицо, лицо человека, обречённого на смерть, озаряется радостью. Именно сюда и надо ползти. Надо двигаться вдоль линии, подальше от того места, где должны пройти партизаны. Ползти, как можно дальше, пока не онемеют пальцы.
Он полз, прокладывая спиной дорожку в снегу. Когда голова не могла держаться на весу и падала в снег, это отрезвляло его. Он снова полз. Он терял нить мыслей, цепляясь только за одну: ползти. Ползти весь остаток жизни…
Совсем стемнело, когда Андрей наткнулся на дерево. Он хорошо знал весь район и эту одинокую берёзу. Она была далеко от того места, где сделан проход. Теперь всё. Можно разжать пальцы. Точно сведённые судорогой, они сжимают стержень. Значит, можно ещё ползти. Андрей упёрся ногами в снег. Ему только показалось, будто согнул ноги. Они не пошевелились. Они больше не подчинялись ему.
Он всё сделал, что может сделать человек. Он решил, что умрёт под этой берёзкой вместе с ней. Противотанковая мина подкосит её, как былинку. Андрею стало жалко берёзку. Ещё бы немного отползти и совсем спокойно умереть.
Умереть! Только сейчас ощутил он весь страшный смысл этого слова. Ещё полчаса назад он обязан был идти на смерть. А теперь? Почему он должен умирать теперь, когда всё уже сделано? Ведь его ждёт Валя. И командир ждёт, и все партизаны теперь говорят о нём…
Им овладело странное чувство, будто он совершает предательство по отношению к ним.
Ему так захотелось остаться жить в эти минуты, когда смерть казалась неизбежной, что ослабевшее, почти безжизненное тело обрело новую силу. Ещё неотчётливо понимая, что будет делать, он снял с груди свою смертельную ношу, от которой никак не мог отвязаться, за которую держался всем своим существом. Андрей лёг на живот и левой рукой извлёк из кармана маленький нож. Если удастся поломать его вдоль лезвия так, чтобы получилось нечто вроде шила, его можно будет воткнуть в отверстие. Андрей понимает безнадёжность своей затеи, но это последнее, что он может придумать. Он втискивает всю заострённую часть лезвия между крышкой и корпусом мины и пробует повернуть его вокруг оси. Нож остаётся цел, но одна дощечка крышки, вместе с гвоздем, чуть-чуть приподнялась.
Гвоздик!
Андрей трудно глотнул воздух. Стараясь не волноваться, действует ножом как рычагом. Только бы не сломать нож. Дощечка приподнимается ещё немного. Андрей расшатывает гвоздик окровавленными пальцами, тащит его зубами. И вот он в руках, этот маленький гвоздик, от которого зависит жизнь. Пальцы дрожат, но ему удается втиснуть гвоздь в отверстие для чеки. Андрей разжимает онемевшие пальцы. Несколько секунд не может двинуться с места. И вдруг, точно испугавшись, быстро ползет назад…
Мы с Валей ещё находились в землянке командира, когда вошёл Андрей.
— Что так долго? — обрадовано спросил командир.
— Трудная мина попалась, — ответил Андрей и, неловко козырнув, быстро отдёрнул руку.
Но мы увидели его пальцы. Они были совсем белые, отмороженные… Андрей лишился трёх пальцев на правой руке.
— Теперь я больше не минёр и не скрипач, — сказал Андрей, когда они остались вдвоём с Валей.
