Они давно решили свою судьбу. Они подолгу мечтали о том, как сразу же после его демобилизации поедут к нему на родину, в Ланчхути, строили планы будущей жизни.
И вот окончились три года службы. Послезавтра наступит день, о котором они столько мечтали. И кто мог подумать, что именно теперь она заупрямится. Особенно возмутилась Валя после того, как он сказал, что должен сначала познакомить её с отцом, а потом расписываться в загсе.
— Так что же это, смотрины? — вскипела она. — Ведь мы комсомольцы. Как тебе не стыдно!
— А ты не бросайся этим словом, — разгорячился и он. — Это когда-то находились такие умники: комсомолец — значит, долой всё старое, даже хорошее. Комсомолец — значит, не носи галстука, комсомолка — не надевай кольцо, комсомольцы — значит, не надо советоваться с родителями. А почему?
Потом он старался спокойно всё объяснить. Ну почему в самом деле надо лишать старого отца радости сказать свое родительское слово, лишить его возможности преподнести традиционный предсвадебный подарок?
— А если я ему не понравлюсь? — горячилась Валя.
— Ты опять требуешь комплиментов. Ты ему обязательно понравишься. А во-вторых, не думай, что отец — отсталый человек. Он, правда, стар, но ведь уже сорок лет советской власти…
— При чём здесь власть! — всё более раздражаясь, перебила она.
— Очень при чём. Некоторые, наслушавшись разных сказок, видят в Грузии только древность, чуть ли не дикость…
— А женитьба по воле отца, — снова прервала она, — это как называется?
— Не по воле отца, пойми же ты! Если я приведу в дом жену, он ни за что не скажет «нет».
— Значит, пустая формальность?
— Нет, не формальность, и не пустая, — разозлился Гурам. — Отец — это отец. Он вырастил и воспитал меня. Почему я должен обидеть старого и дорогого для меня человека? Если рассуждать по- твоему, значит, всё формальность. А загс разве не формальность? Разве крепче будет жизнь оттого, что конторщица поставит рядом наши фамилии?
— Но ведь так все делают.
— Это же не довод. Если человек нехорошо поступит с женой, перед загсовской бумажкой он не покраснеет, а перед отцом стыдно будет. Но пусть, в конце концов, формальность, такая же, как и загс. И я за то, чтобы обе эти приятные формальности выполнить.
— Да, но ты ставишь ультиматум — сначала отец, потом загс.
— Не ультиматум это. Просто твоё непонятное упрямство. И вообще, я хочу тебе сказать, я ещё до армии заметил, есть у нас люди, которые действуют по принципу: найти хоть какую-нибудь возможность не выполнить просьбу человека, не сделать ему приятное. Попросишь у иного пустяковую справку, а он сидит и думает: «Как бы не дать?» Попросишь у продавца монетку разменять для автомата — у него целая гора мелочи. «Нет, говорит, нету». И вот на такой чепухе мы озлобляем друг друга. А должно быть наоборот: есть хоть какая-нибудь возможность сделать для человека хорошее, приятное — значит, надо сделать.
— О чём ты говоришь, я не понимаю.
— О том, что, если можно не огорчать отца, сделать ему приятное, значит, надо сделать. Меня удивляет, почему ты не предлагаешь к твоей маме в деревню съездить, это же совсем рядом. Представляешь, как она будет рада, если до замужества ты её совета спросишь! Нет, не в том самостоятельность, чтобы как снег на голову: знакомься, мама, это мой муж. Что-то очень обидное для родителей в этом.
— Ты совсем о другом говоришь, Гурам, — начала Валя примирительно. — Пойми же, что мне стыдно. Еду в совсем незнакомое место, в чужой город. Ну в качестве кого я еду? Жена? Нет. Невеста? Тоже нет. Невесты не ездят сразу с кастрюльками и подушками. Просто знакомая… Не поеду, — решительно и даже зло закончила она.
— Ну и не надо! — не выдержал Гурам.
— Ах, вон как! Тогда уходи отсюда! — совсем уже вне себя выкрикнула она.
Хлопнув дверью, Гурам ушел, не сказав больше ни слова.
…Для командира роты капитана Леонида Горелика сороковой Октябрь был особым праздником. Он наконец получил приказ о зачислении на специальные курсы, о которых давно мечтал. Но главное, в семье ждали второго ребенка, и Леонид радовался, что в родильный дом Поля поедет уже из новой квартиры, которую ему предоставляют к годовщине в только что отстроенном корпусе. И, хотя праздник предстояло встретить не вместе с женой и друзьями, настроение было хорошим.
Полина просила оттянуть отъезд на трое суток, чтобы хоть в этом году отметить день рождения мужа. Вот уже третий год, как из-за командировок и заданий они не могут провести этот день вместе.
Он попрощался с товарищами, съездил на вокзал за билетом и вернулся домой в полной готовности.
Офицерские сборы коротки. А вот Полина долго укладывала чемодан, объясняя, где что лежит, просила чаще отдавать в стирку бельё, не занашивать его.
— Ухаживать там за тобой некому будет, — говорила она, — поэтому не разбрасывай всё по комнате, как дома, клади вещи на место, чемодан не перерывай, и всё необходимое будет у тебя всегда под рукой.
— Да, да, конечно, — пряча улыбку, говорил Леонид, — не беспокойся.
Каждый раз, когда он уезжал в командировку, а они были очень частыми, он слышал подобные наставления жены, охотно соглашался с ними, но стоило ему хоть раз полезть в чемодан, как там воцарялся хаос. Зато перед возвращением домой он всегда тщательно упаковывал свои пожитки, стараясь вспомнить, как они были уложены Полиной, и она видела, что он точно соблюдает её наставления.
Поезд в Москву уходил в час сорок ночи, и у Леонида оставалось ещё много свободного времени. Пока Полина готовила его к отъезду, он возился с пятилетним сыном Борькой, довольно сложно объясняя ему предстоящее появление брата или сестры. Борька никак не мог взять в толк, почему до сих пор неизвестно, будет это брат или сестра. Он слушал не очень ясные объяснения отца, сопел, хмурился и, так ничего и не поняв, солидно заключил:
— Никого не надо.
Это искренне огорчило Леонида. Отношения у него с сыном складывались очень хорошо. По всем вопросам они находили общий язык и пользовались друг у друга авторитетом.
Известно, что с ребенком надо говорить не сюсюкая, на равных началах, ни в коем случае не уязвляя его самолюбия. Эту истину Леонид воспринимал не как воспитательную меру, а как самою жизнь. Он всерьёз обсуждал с Борькой различные проблемы, часто соглашался с ним, порой возражал горячо или спокойно, но всегда объективно подходил к делу.
Покончив со сложной темой, досадуя на себя за неумение толком объяснить предстоящее появление нового члена семьи, Леонид попросил сына показать сегодняшние рисунки. Для своих пяти лет Борька рисовал вполне прилично. Занятие это он любил, и каждый день появлялось значительное количество новых полотен. На этот раз Борька показал сюжетную группу из трёх танков, на которых стояли три солдата. Кроме автоматов, они были вооружены мечами и щитами.
Леонид внимательно посмотрел на рисунок сначала вблизи, потом отставив руку, как бы оценивая общую композицию, и серьёзно заметил:
— Понимаешь, Борис, почти все хорошо. Но ведь это советские солдаты, а щитов и мечей Советская Армия на вооружении не имеет.
— Так они же богатыри! — удивился Борька. — Ты сам говорил.
Довод был веским, но не успел Леонид подумать над ответом, как в дверь постучали.
Вошёл помощник дежурного по штабу полка младший сержант Иван Махалов и доложил:
— Полковник Диасамидзе приказал вам явиться к нему завтра утром в семь ноль-ноль.
Полина с тревогой взглянула на мужа.
— Хорошо, Махалов, можете идти, — сказал капитан, стараясь скрыть от жены своё удивление.
— Что же это, Лёня? — спросила она, пожимая плечами, когда Махалов ушел. — Ты позвони полковнику, скажи, что поезд скоро уходит. Он, наверное, забыл о твоём отъезде.
— Неудобно, Поля, он уже спит, ему вставать рано.
