Карл молчал. Из глаз его текли слезы.
– На сколько дней ты приехал теперь? – спросила Химильтруда. – На два? На три? Или уедешь завтра?
– Не уеду от тебя, покуда не позовет военная труба, – ответил Карл сквозь слезы. Просто потому, что ему хотелось сказать что-то возвышенное.
– Этого не может быть, – вздохнула Химильтруда. – Но все равно спасибо тебе, что ты так сказал. – Это не просто слова, – обиделся Карл, что она ему не верит.
– Пусть так, – счастливо хихикнула женщина. – Поцелуй меня!
Он сдержал свое слово и вопреки всем правилам приличия до самого лета прожил в Ахене со своей бывшей женой, пренебрегая женой законной, теперешней. Все знали об этом, но никто не смел осудить своего короля-победителя, все только жалели его, что он живет со старухой, которая еле ходит, в то время как столько умопомрачительных франконок и аквитанок, саксонок и британок, баварок и итальянок готовы всем пожертвовать, чтобы только сделаться его наложницами, коль уж он разлюбил свою молодую супругу.
Священники не раз полунамеками давали ему понять, какой соблазн он вносит в мир своим грешным сожительством с Химильтрудой. Карл издал капитулярий о церковных порядках, способный умаслить душу любого священника. Аббат Турского монастыря Алкуин приезжал в Ахен и тонко, как мог лишь он один, издевался над престарелостью Химильтруды. Карл выгнал его и заставил убираться обратно в Тур. Фастрада, некоторое время пообижавшись, взялась слать мужу слезные письма с просьбой покинуть Ахен и приехать к ней в Ингельгейм или же позволить ей самой прибыть к нему в Аквис-Гранум. Он отвечал ей, что по-прежнему любит ее, но приехать не может, потому что Химильтруда сейчас гораздо больше владеет его сердцем. Он был честен и действительно любил Фастраду, жалел ее, но не желал.
Его сильная натура, убегая от усталостей, стремилась к счастью и радости. Он бы не выдержал, если бы еще пришлось заставлять себя жить с Фастрадой, когда хочется быть рядом с Химильтрудой. И даже горбатый Пипин был теперь ему милее всех других сыновей и дочерей, как бы ни были они прекрасно сложены, красивы, умны и благородны. Каролинг приезжал к отцу и долго беседовал с ним. В разговоре они ни разу не коснулись темы личной жизни Карла, и за это король пообещал сыну отдать во власть большую часть Нейстрии. А на Пасху приехала Хруотруда, и Карл разрешил ей жить в Ахене, поскольку она быстро подружилась с Химильтрудой.
Горбатый Пипин был хмурым и плохо развитым юношей. В свои двадцать два года он имел развитие двенадцатилетнего. Карл пытался как-то образовать его, привить кое-какие полезные навыки, но все было бесполезно. Пипин оставался враждебным, и единственное, что утешало Карла, – он был враждебен не только по отношению к нему лично, но и ко всем окружающим без исключения, даже к собственной матери. Ее он считал предательницей за то, что она унизилась и простила Карла. Он презирал ее, хотя при этом никак не стремился обособиться, жить своей жизнью, куда-то уехать. Он был не просто горбун, а калека во всем – в душе, в чувствах, в мыслях. Ни к чему не пригодный, пустой и лишний человек на свете. Никому не нужный, кроме своей несчастной и счастливой матери.
А Химильтруда в эту весну очень похорошела от счастья. Она стала моложе выглядеть, лучше ходить и даже, как утверждала, лучше видеть.
– Посмотри, Карл, у меня ведь и седины стало меньше!
Когда в первую ночь он сказал ей, что пробудет до военной трубы, она, конечно, не поверила и каждый день воспринимала как нежданный подарок судьбы. И дней этих становилось все больше и больше, и дни превратились в месяцы – январь, февраль, март, апрель, май… Это была последняя весна ее счастья, и Химильтруда прекрасно понимала, что больше в ее жизни ничего подобного не будет. И, вглядываясь в прошлое, она еще понимала, что и там не было таких полноценных, из чистого золота дней.
Но военная труба в конце концов прозвучала.
Славяне-веталабы, сами себя называвшие лютичами, вторглись в земли остфалов, возглавляемые своим великим полководцем Драговитом. Карл желал доказать остфалам, что отныне все саксы находятся под его особенным покровительством, и быстро двинул полки, горя желанием сразиться с Драговитом. Другие славяне – сорбы и ободриты – вошли в союз с Карлом. После долгих перемещений вдоль берегов Эльбы Драговит избежал решительного сражения, заключил с Карлом мир и присягнул ему, поклявшись никогда больше не вторгаться в пределы, лежащие под рукой великого франка.
Напрасно Химильтруда ждала возвращения Карла в Ахен. В середине октября она узнала о том, что король, вернувшись на берега Рейна, отправился в Вармацию, где в доме своего отца жила все это лето Фастрада. Он умолял простить его и бросил к ногам законной супруги дары, переданные для королевы вождем веталабов. В Вармации король встречал Рождество и Пасху, потом путешествовал по своим владениям, одаривая монастыри и замаливая свои грехи в тех монастырях. К новому Рождеству он, с Фастрадой и всеми своими дочерьми, вновь приехал в Вариацию. А Химильтруда сохла и старела в Ахене подле своего горбунка. Ноги ее опять стали плохо ходить, глаза – плохо видеть, а в голове прибавилось седины. Еще одна Пасха миновала, и еще одна весна пронеслась мимо нее, наступило лето. В Ахене только и разговоров было о том, что Карл намеревается завоевать Аварию и готовится к большому походу. Эти слухи веселили пятидесятидвухлетнюю Химильтруду – она думала: «Моя очередь будет!», надеясь, что после этой войны Карл захочет приехать не к Фастраде, а к ней. В июле пришло известие – большая армия Карла выступила из Регенсбурга и двинулась в направлении Аварского каганата. Вместе с этой новостью в Ахен прилетела совершенно неожиданная весть – в город едет королева Фастрада!
Страшное смятение охватило душу Химильтруды – не с добром едет сюда королева из Вармации, а с каким-то злым умыслом. Разместившись в пфальце, Фастрада не замедлила с визитом к своей старшей сопернице, пожаловала к ней на второй же день по приезде. И вот они встретились. И жадно уставились друг на друга. Химильтруда в простых одеждах – светлозеленом шенсе и белоснежном покрывале – выглядела буднично, но опрятно. Волосы она заплела так, чтобы седые пряди по возможности оказались внутри косы, но всю седину все равно нельзя было упрятать, и возраст Химильтруды особенно бросался в глаза рядом с пышно цветущей молодостью двадцатипятилетней Фастрады. Впрочем, пожалуй, чересчур пышной. На ней были богатые, осыпанные жемчугом и драгоценными каменьями византийские одеяния темно-красных тонов – парчовая далматика с длинными рукавами до колен и бархатное покрывало, увенчанное короной. Золотистые длинные локоны, свободно спадающие на грудь, обрамляли пухлое и румяное лицо молодой франконки. «Какая толстая! И как ей не жарко!» – подумала о Фастраде Химильтруда. «Фу, какая старая! А тоща-то, тоща!» – подумала о Химильтруде Фастрада. «Что он в ней нашел кроме молодости?» – изумилась про себя бывшая королева. «И чем это она его к себе так заманивает, колдовством, что ли?» – мысленно содрогнулась королева нынешняя.
Но надо было начинать разговор.
– Я никогда не бывала в Ахене, – сказала Фастрада. – Какой милый городок! Какие тут замечательные запахи. Так дышится легко!
– Я никогда не была в Вариации и не могу сравнивать, – откликнулась Химильтруда. – Но уверена, что это тоже славный городок.
Первое напряжение постепенно снялось. Сидя за обеденным столом, Фастрада выпила несколько бокалов вина и расщебеталась так, будто рядом с нею сидела не соперница, а старинная закадычная подружка. Потихоньку и Химильтруда стала смягчаться по отношению к ней. И – женщина есть женщина! – никак не могла не растрогаться, когда принесли подарки от королевы.
Огромный ореховый сундук с карнизом, набитый разными тканями, украшениями, посудой и безделушками, – глаза разбегаются! От возбуждения на щеках Химильтруды даже мелькнул румянец, но, разумеется, не такой алый, как у Фастрады. Подарки настолько растопили ее сердце, что когда Фастрада воскликнула: «Мне так хорошо здесь, я бы хотела пожить сколько-нибудь в этом доме», – она, забыв напрочь о возможном злом умысле, тотчас пригласила королеву жить здесь сколько угодно.
К вечеру дело дошло до самых задушевных разговоров.
– Признаться честно, – говорила пьяненькая королева, – я всегда ума не могла приложить, как это Карл может стремиться сюда. Ведь вам уже сейчас?..
– Пятьдесят два.
– Ну вот, а мне как раз напротив того – двадцать пять. То есть ровно в два раза моложе. А теперь вижу, что вы такая милая!
