— Я много видел дерьма, но такого как ты — нет! — наконец выговорил он. — Стоп. Что с тебя возьмешь, — горестно сказал он, развернулся и ушел. А Подстилка стояла, переводя дыхание и сотрясаясь от дрожи, бившей ее с головы до ног. Казалось бы — давай радуйся, добилась же своего — ебаное достоинство не было посрамлено, ты на высоте, а он, придурок, облажался. Но теперь ей до смерти хотелось побежать к Муде и во всем признаться, и зареветь, и заорать, лишь бы не ощущать себя такой мразью. Вот так невпопад научила действовать идиотка-мамаша, и так она всегда действовала сама. Когда надо было выходить замуж за миллионера — она вышла за летчика-романтика, который стал алкашом- психопатиком, когда надо было делать аборт — она высрала полудохлого выпердыша, на лечение которого уходили все зарплаты, когда надо было устраиваться на престижную работу — она пошла работать инженеришком в никчемном институте, потому шо там «атмосфера какая-то особая» и т. д. и т. п. Все наоборот, все невпопад, но самая главная цель ее жизни была то, шо «он с тобой должен считаться!» Ну- ну, блядь! Не в силах вынести напряжения, Подстилка поплелась с повинной к Муде.
— Я виновата, я обижалась и не хотела признаваться. Всему виной поебень, я хотела выставить тебя дураком, а себя типа умной, — говорила она, пытаясь изобразить раскаяние. — Прости меня, я не хотела принимать, выставила свою ложную харю, — заискивающе смотрела она на Мудю. Дуре главное было вымолить у него прощения. Она не могла спокойно жрать, срать и спать, когда на нее хто-то там злился. Долбоебы-родичи — сплошные профессора и сливки общества с самого детства завнушивали ее, что все о ней должны хорошо думать, что никто не должен на нее обижаться, что она всегда должна делать людям хорошо. Они открывали охуенный шкаф, доверху набитый всякими мышиными скрижалями и медалями: «Грамота почетного пердуна», «С 700-летием», «Дорогому учителю-мозгоёбу», «Товарищу министру» и часами зачитывали хвалебные дифирамбы о себе, приговаривая: «Тебе тоже должны такое написать. Тебя тоже должны уважать, как твоего деда и отца. О тебе должны все хорошо думать, а значит, ты должна делать людям только добро». «Кто бы к нам ни пришел — мы ни-ког-да, ни-ког-да никому ни в чем не отказывали, — эмоционально пиздела бабуся. — Твоя бабушка, Подстилуся, никогда никому и плохого слова не сказала, и поэтому все ее так уважают». И Подстилуся с малолетства тащилась от таких рассказов, воображая, как она всем будет делать только добро и все будут ее уважать и у нее к исходу жизни будет такой же охуенный шкаф грамот и дипломов с похвальбами ее распрекрасной личности. И Подстилка росла таким завнушенным дебильным одуванчиком, который боялся сделать кому-то что-то плохо, страстно мечтая, чтобы о ней всегда хорошо думали. И о ней думали… хорошо… используя ее как безотказную давалку — то денег взаймы, то экзамен сдай, то аборт помоги сделать, то жрачку приготовь, то переночевать дай, то с парнем сведи, то себя подставь, и Подстилка радостно делала все для всех, воображая, что ее теперь, дескать, уважают.
— Иди нахуй, — огрызнулся Мудя.
«Наверно, надо все-таки поспать», — вяло подумала Подстилка и, стараясь производить как можно меньше шума, отправилась восвояси и задрыхла без задних ног, на несколько часов погрузившись в спокойное блаженство, где нет ни ментов, ни Муди, ни тупых мышей — ни-ко-го. Проснулась она от нехилого пинка:
— Вставай, дура! — заорал Мудя. — Пора в суд.
Подстилка жалобно покосилась на него глазами побитой собаки, Мудя тут же смягчился:
— Не выспалась?
— Ага, — жалобно проныла она, пытаясь вызвать еще большую жалость. Ей жалость нужна была как воздух, а точнее как подтверждение великой любви к ней Муди. С детства наслушавшись всяких дебильных мышиных фразочек, типа «Если он тебя жалеет, значит любит», «Я же тебя пожалела, значит уже не больно», «Иди, мама тебя пожалеет и все будет хорошо», она самозабвенно пыталась реализовать их хуевый смысл в жизни, но не тут-то было. Мудя любил только себя, а стало быть, жалеть любил только себя, а поэтому он заорал:
— Че расплылась как свинья, давай быстрей!
Подстилка дернулась, вскочила и как ошпаренная побежала умываться, проклиная своего неудалого прынца, дуру-мамашу и всю гребаную жизнь.
— Значит так, слушай мине, я усё знаю, — поучал ее Мудя. — То, шо ты там в ментовке им лапшала, подписивала — это все херота для слабонервных. Главное, шо ты судье намелешь. А поэтому, притворяешься такой же дебильной, как вчера, и говоришь, шо ты ничего не соображала, шо тебя напоили гашишем, а потом заставили, а у тебя, бедолаги ваще порок сердца или че-ты там им несла?
— Ага! — радостно заржала Подстилка. — Порок.
— Ну так, вот, — заткнулся вдруг Мудя, словив очередную тучу мыслей, которых в его башке всегда было больше чем надо и от которых он большую часть своей жизни сильно смахивал на ежика в тумане. — Не-е, может это ниправильно? Может лучше заплатить штраф?
— Ой, лучше давай не пойдем, — предложила жадная до денег Подстилка. — Денег и так нету, а они пусть подавятся моим паспортом.
— Ну да, — забесился Мудя, — ты больше бабла потратишь, чтобы паспорт восстановить. Бля-ядь, че же делать? Иди, погадай!
— Не-е, лучше ты, — заныла ленивая свинья, которая не любила напрягаться лишний раз, соприкасаясь с Нагвалем.
Хер взял карты и стал делать расклад, но гадатель из него был хуевый, и все сводилось к тому — хорошие карты выпадали или плохие. В этот раз карты выпали непонятные, и они, решив, что карты говорят ни в чем не признаваться, попиздохали в суд. Перед домом Подстилка вошла во вчерашнее состояние пришибленной дурочки и радостно поперлась к дежурному осведомляться, кто ее повезет в суд. Дежурный нихуя не въехал в тему, и прошло минут 20, прежде чем разыскался кто-то, кто знал про Подстилкино дело.
— А мы паспорт передали участковому, — заявил он и, продиктовав Муде адрес, уперся.
Два дурака поперлись искать участкового. Его берлога оказалась в каком-то полуразрушенном здании — отделении милиции того района, где был многострадально обкраденный книжный магазин.
Запершись в здание, они с ба-альшим трудом выспросили, где находится их участковый, и принялись ждать.
Несмотря на то, что было уже 11 часов, участковые явно не торопились на работу. Но мало-помалу комната, где они заседали, наполнилась разносортными мужиками, больше похожими на грузчиков, чем на ментов. Наконец, приперся тот самый участковый и позвал Подстилку. Она старательно строила из себя невинную овечку, но все было напрасно — ментозавр оказался тупорылым до невозможности чуркой.
— А-а, так ти украл книги?! — заявил он, нагло щупая ее своими пустыми глазками.
— Не-е-ет, — радостно пропела Подстилка, пытаясь присадить его на свадхистану.
— Ну как нит, воть здэсь написяно, — и он стал, еле разбирая слова, зачитывать протокол. —
Так украла?! — опять спросил он.
— Не-ет, — растерянно проныла Подстилка, чувствуя, что почва уходит у нее из-под ног, и этот чурбан на свадхистану не присядет и нихуя не услышит. Но, что делать дальше, она не знала, потому что думать не умела, а могла только выдавать заготовленные ответы.
— Так, украла, почему не признаешься? А поделника твой где?
Подстилка совсем охуела:
— К-какой подельник. Не-ету, — решила она самоотверженно спасать Мудю.
— Ну, туть же написьано — с дже-ни-ком. Вот он-а? — спросил мент, показывая на зеленую харю Муди, видную издалека.
— Ага, — бессмысленно кивнула Подстилка.
— Сюда, — важно позвал мент Мудю.
Тот подошел.
— Паспорт, — потребовал мент.
Подстилка пересралась не на шутку: «Этот отберет и еще не отдаст назад».
— Давай признавайся, что ты украла, — опять приебался к ней мент, переписывая данные из паспорта Муди в свои бумаги.
— Ну, я же не крала, — пыталась наивно петь Подстилка, радостно заглядывая в красную харю мента, но на этот раз это у нее плохо получалось, и мент заорал:
