Иванович вылетит из мягкого кресла, а следом скорее всего полетим и мы. Меня, как и вас, Валерий. Викторович, вовсе не прельщает перспектива коротать остаток дней своих где-нибудь на краю света. В моем возрасте сложно менять устоявшиеся привычки. И я не собираюсь делать этого только потому, что так решил какой-то чинуша. Пусть даже очень большого ранга. Хочется спокойно дожить свой век в маленькой стране, власти которой не ставят себя выше закона и лояльны к людям, имеющим крупную сумму на текущем счете в местном банке.
— Насколько я понял: самолеты вы взрываете, танки тоже.
— Все правильно, — подтвердил Саликов.
— Тогда откуда появится эта самая «крупная сумма»?
— Хороший вопрос. Что называется, по существу. В наши планы не входит объяснение реальной подоплеки этой истории кому бы то ни было, однако нет смысла держать ее в секрете от вас. Когда бы операция с самолетами и бронетехникой завершилась благополучно — а это, поверьте мне, можно было устроить достаточно легко, — нам перепали бы только крохи, несмотря на то, что практически всю работу проделали именно мы, я и Борис Львович. И основной риск, кстати, тоже лежал на нас. Как вы понимаете, остаток жизни я провел бы в страхе из-за того, что данная операция когда-нибудь раскроется. Поймите меня правильно, я боюсь не правосудия — глупо бояться того, чего нет, — а людей, наделенных достаточной властью, чтобы использовать в собственных целях созданный ими же кастет, который мы все по какой-то нелепейшей причине упрямо именуем сводом законов. Для подобного страха у меня есть тысячи оснований. Например, понадобится устроить громкий процесс, дабы спустить на тормозах свои собственные не слишком благопристойные дела. Или определенному лицу в преддверии выборов захочется повысить свой рейтинг. Поверьте, подобные вещи случаются сплошь и рядом. История с похищением самолетов и бронетехники способна вызвать достаточно большой резонанс.
— Это верно, — буркнул Максим.
— К тому моменту ни я, ни Борис Львович, ни Петр Иванович, никто из людей, так или иначе причастных к данной операции, уже не имел бы какого-либо веса. Нас использовали бы в качестве мальчиков для битья. Щукину скорее всего позволили бы выйти сухим из воды, а вот мне нет. Вздумай я сказать хоть слово в свою защиту, и меня тут же упекут в тюрьму или психиатрическую клинику. А кого обрадует общество заключенных, равно как и веселая компания слюнявых идиотов?
— Ну еще бы, — усмехнулся майор, — из тебя, Леха, на зоне классного «петуха» сделали бы.
— Не надо опускаться до Хамства, Валерий Викторович, — поморщился Саликов. — Во-первых, вам не идет, а во-вторых, вывести меня из себя при полнощи подобных реплик довольно сложно. Итак, мне не хочется оказаться в тюрьме или под надзором санитаров только потому, что когда-то в прошлом я был вынужден оказать ряд услуг власть имущим. Борису Львовичу, как вы понимаете, этого не хочется, тоже. Его ребята, по совести говоря, устали сидеть без работы из-за горстки идиотов от власти. Каждый из них — профессионал высочайшей квалификации. Кстати, куда более высокой, чем у вас, Валерий Викторович.
— Смотри-ка, у этого выродка хватает наглости о совести вспоминать, — хмыкнул Проскурин, поплотнее сжимая в кармане клинок.
— Короче говоря, — продолжал Саликов все так же спокойно, не обращая внимания на колкости Проскурина, — нам необходимо создать видимость того, что операция по продаже самолетов сорвалась, и это совершенно не противоречит истине. Состоится другая — по продаже трех вертолетов «Ка-50».
…Алексей уперся ладонями в колени, поднялся и вздохнул. Он ощущал глубокую, до самого дна души, опустошенность и тупое, вялое отчаяние. Вероятно, это было связано с пережитым шоком, пониманием того, что мир, показавшийся вдруг надежным и даже отчасти безопасным, в реальности напоминал соломенный домик одного из трех поросят. Легкого дуновения оказалось достаточно для того, чтобы Алексей вновь почувствовал себя незащищенным и одиноким.
За стеной топотали, орали, ругались матом. Вот послышался возмущенный вопль Маринки-Стервозы: «Вы что тут!..» И тут же смолк, сменившись испуганно-растерянным: «Ой?» Во дворе уже выла пожарная сирена, весело мелькали на голых ветвях тополей синие сполохи.
Алексей безразлично посмотрел на дышащий холодом оконный проем с торчащими кривыми осколками, на фотографии, рассыпавшиеся по полу, и медленно пошел по палате, наклоняясь, подбирая карточки, складывая их аккуратной стопкой. Это почему-то казалось безумно важным, необходимым.
В распахнутую дверь пролезла больнично-синяя пижама и громко поинтересовалась:
— Че случилось-то?
Алексей нагнулся, поднял очередную карточку и в этот момент вдруг понял, какую именно странность уловил его взгляд на отличных, предельно четких, профессиональных снимках.
— Слышь, мужик, я тебя спрашиваю, — сообщила «пижама».
— Пошел на х…! — рявкнул Алексей, не отрывая взгляда от фотографий.
По какой-то невероятной, роковой случайности два снимка, лежавшие в стопке отдельно один от другого, падая, легли рядом, коснувшись кромками. На первом был запечатлен электровоз, два вагона и стальная мачта, увенчанная мощным прожектором, позади — едва различимое ограждение, голые деревья и одинокий месяц за полупрозрачной серой тучкой. На втором: стальная эстакада со стоящим наверху «Т- 80», болтающаяся в воздухе коробка вагона-рефрижератора и острая стрела крана над ней. В ослепительно белом пятне света толпились люди, справа от закрываемой платформы торчал хвост другого вагона, а на заднем плане — высокое дерево.
Алексей приложил карточки одну к другой. Так и есть! Номер вагона, стоящего сразу за электровозом, совпадал с номером на коробке рефрижератора, покачивающейся в воздухе. Тут 44976552 и там 44976552! Это не мог быть один и тот же вагон. Но не могло существовать и двух вагонов с одинаковым номером! Теоретически — можно допустить, но практически, да еще в одном составе! Алексей прочел номер на втором от электровоза вагоне — 86159113 — и принялся перебирать карточки. Вот! Есть! 86159113. Две пары вагонов-близнецов. Подобное невозможно, если только…
Озарение было моментальным и ярким, словно вспышка молнии. А ведь на снимках не весь состав.
Двойников может оказаться и больше. Алексей сунул фотографии в карман пижамы, суматошно осмотрелся, надумав, шагнул к окну, вытащил из рамы кривой, как турецкий ятаган, осколок и ринулся к двери.
В коридоре толпился народ. Рассматривали трупы. С изумлением, с интересом, с ужасом. У лифта маячили серебристо-серые фигуры пожарных и согнутая, рыдающая, дрожащая — Маринки.
Алексей быстро протиснулся сквозь толпу и направился к холлу. Пожарные заметили его, повернулись лицом к пошатывающейся, всклокоченной фигуре с острым, похожим на нож, осколком в руке, шагнули вперед, закрывая Маринку, оставляя Стервозу за спинами. О чем они думали? Наверное, о том, что какой-то парень из больных спятил, съехал, «крышей попер».
На полпути от палаты до лифта Алексей свернул на лестничную площадку и побежал вниз, перепрыгивая сразу через три ступеньки. Он представлял себе, как суетятся наверху повелители огня, и это заставляло его бежать еще быстрее.
На первом этаже народу тоже хватало. У входа толпились санитары, пара медицинских сестер, врач, трое или четверо милиционеров и опять же пожарные. На стенах фойе часто, словно вспышки стробоскопа, мелькали голубые всполохи маячков. Один из патрульных милиционеров что-то бубнил в рацию, кивая головой. Вот он начал оборачиваться, и Алексей понял, что ищут именно его. Эх, надо было спрятать осколок, да теперь уж поздно. Маринка скорее всего уже стукнула пожарникам о странном пациенте. Дура болтливая.
Алексей шмыгнул через коридор, нырнул в первую попавшуюся дверь и оказался в ординаторской. Времени на раздумья не было. Возможно, ему следовало сообщить о Проскурине и полковнике милиционерам, но что бы это дало? Если люди Саликова схватили Валеру и этого… Максима, то приезд
