Вернувшись в Виндзор, Тед и Сара стали присматривать для себя жилище. И брать уроки лыжного спорта. Вездесущая белизна придавала всему кампусу атмосферу волшебства.
После нескольких недель поисков они нашли старый, но крепкий дом на Баррингтон-роуд, из окон которого открывался великолепный вид на горы. Дом нуждался в косметическом ремонте, но, по замыслу Теда, подобный вид деятельности мог дать некоторый выход неуемной творческой энергии его супруги.
Хотя она никогда не жаловалась, но скользить и скатываться вниз по ледяным дорожкам зимней сказки — это не совсем то, что Сара Ламброс считала для себя summa felicitas[61]. Она уже подумывала о поступлении в магистратуру, внимательно читала учебный план Гарварда, чтобы выбрать предметы, которые она могла бы втиснуть в те сорок восемь часов в неделю, когда она будет находиться в Кембридже.
Тед не стал ее отговаривать. Но не стал и скрывать своей озабоченности по поводу того, что отсутствие матери, хотя бы даже на такой короткий период, может отрицательно сказаться на маленьком Тедди.
Вскоре Сара с головой увлеклась наведением блеска в доме.
И совершенно естественно, пока супруги устраивали свое гнездышко, обживали его, зимуя среди снегов, им захотелось расти и умножаться. («Тедди был бы рад маленькой сестренке, как ты считаешь?») Но тем не менее каждый месяц приносил им лишь разочарование.
— Проклятье, — обычно восклицала Сара. — Тед, мне так жаль.
— Да брось, ты, — обычно говорил он в ответ. — Может, мы просто с расчетами что-то напутали. Не переживай. И наберись терпения, дорогая.
— Так и сделаю, — бывало, отвечала она, слабо улыбаясь. — Только обещай, что и ты будешь терпелив со мной.
Он заключал ее в свои объятия.
— Знаешь, ради ребенка, похожего на Тедди, я с радостью подожду еще хоть десять лет.
Его слова утешали, но с каждым наступившим лунным циклом ей казалось, будто произносятся они с все меньшей долей уверенности.
После того как Тед написал Камерону Уайли, сообщив ему, что он получил постоянную должность, ответное письмо королевского профессора содержало еще более настоятельное приглашение посетить Оксфорд.
И хотя его избрали достаточно недавно, Тед набрался смелости, чтобы просить университет о творческом отпуске. В заявлении он привел следующие доводы: перерыв в преподавательской деятельности позволит ему завершить исследование творчества Еврипида. А это, тонко намекал он, принесет еще большую славу всему университету. Решение, которое вынесла административная комиссия после рассмотрения его ходатайства, оказалось совершенно неожиданным.
— Ламброс, — сказал проректор, когда Теда пригласили ответить на вопросы при закрытых дверях, — мы готовы удовлетворить ваше немного преждевременное ходатайство, если вы, в свою очередь, согласитесь на кое-какие условия.
— Конечно, пожалуйста, — сказал Тед, пребывая в уверенности, что при наличии бессрочного контракта его не выгонят с работы, даже если он не сдержит своего обещания.
— Если мы отпустим вас в Оксфорд, — сказал старейший член комиссии, — то хотели бы рассчитывать, что по возвращении вы возьмете на себя обязанности заведующего кафедрой классической филологии — по крайней мере, на пять лет.
Тед с трудом верил своим ушам. Неужели они и правда просят, чтобы он сделал одолжение и возглавил классическую кафедру? Быстро же на него посыпались академические знаки отличия, того и гляди — орден какой-нибудь повесят на грудь.
И все же теперь он знал достаточно, чтобы не проявлять чрезмерной радости.
— Ладно, я даю согласие на три года, — ответил он с улыбкой. — А потом сможем опять поторговаться.
— Вот и договорились, профессор Ламброс, — сказал проректор. — Уверен, в вашем лице университет приобрел восходящую звезду.
Из дневника Эндрю Элиота
Вчера состоялся День моратория. По всей стране проводились акции протеста против войны во Вьетнаме.
Никто не удивился, что демонстрации проходили в Вашингтоне, Нью-Йорке или Беркли. Но каково же было изумление стойких борцов за мир, когда люди стали собираться в таких местах, как Питсбург, Миннеаполис и Денвер, где подобные вещи всегда казались чем-то маловероятным.
Но больше всего страну потрясло, что антивоенный марш состоялся не где-нибудь, а на Уолл- стрит.
Почти целую неделю перед этим я работал как черт: изо всех сил вдохновлял народ из финансовых кругов набраться мужества и присоединиться к нашему походу за мир, который должен был начаться в полдень. Все это время я обзванивал всевозможных руководящих работников, убеждая их в том, что война — это неправильно не только с моральной точки зрения, но и с экономической. (Последний аргумент был очень полезным.) Кто-то ругался и швырял трубку, но многих все-таки удалось привлечь на свою сторону.
Но даже в самых смелых мечтах я и представить себе не мог, что мы соберем такую массу народу — не меньше десяти тысяч человек. Если верить чьим-то словам, приведенным в сегодняшней «Таймс», это крупнейшая демонстрация, проходившая когда-либо на этой улице.
День выдался ясный, солнечный, и пока мы шагали вместе, почти все с черными повязками на рукавах, какой-то самолет с дымовым следом вычертил в воздухе над нашими головами слова «За мир». Наше путешествие окончилось в старой церкви Троицы, которая вскоре наполнилась до отказа. Там человек сто руководителей, управляющих различными компаниями, один за другим поднимались на каменную кафедру церкви и по очереди зачитывали списки ребят, убитых в Юго-Восточной Азии.
Среди тех, кто читал списки погибших, было несколько бывших членов кабинета министров и на удивление много представителей крупных инвестиционных банков. Эти парни, по-моему, самые храбрые. Ибо компании, акциями которых они торгуют, непосредственно втянуты в эту войну.
По какой-то непонятной причине — может, это связано с моей фамилией — меня попросили стать одним из тех, кто читает списки. От подобной чести у меня екнуло сердце.
Ну а сегодня, как водится, день подведения итогов. Прочитав в утренней газете, что митинг на Уолл-стрит собрал больше людей, чем в Центральном парке, я получил огромное удовольствие — наверное, из-за присущего мне издавна духа состязательности. Надеюсь, джинсово-гитарная публика узнает об этом и поймет, что у нас, серо-фланелевых парней, тоже есть совесть.
Затем я добрался до офиса — тут-то и закипели страсти. Большинство партнеров «Даунс — Уиншип» были отнюдь не в восторге от моей кипучей деятельности. Еще накануне мне говорили — хотя некоторые были не столь многословны, — что я непатриотичный подонок и изменник, предающий не только свою страну, но и их тоже. Я воспринимал эту брань как можно вежливее, полагая, что через пару дней все устаканится.
Но я совсем не ожидал телефонного звонка, который раздался ровно в девять тридцать. Громкий вопль: «Ты, безголовый идиот!» — чуть не оторвал мне ухо. Это был папа.
В течение минут двадцати он безостановочно кричал, делая паузы только для того, чтобы перевести
