такая проблема (хоть он продолжал твердить себе, что это не так), он не собирается рассказывать обо всем коллективу городской станции Общественного телевидения Филадельфии.
— Эй, Мария, — позвал он, — можно тебя на минуточку?
Она тут же поспешила к нему.
— Слушай, — зашептал он ей, — ты сможешь сделать так, чтобы режиссер немного изменил покадровый план съемки?
— Конечно. А что бы ты хотел?
Дэнни взмахнул правой рукой.
— Пусть камера отъедет, когда я начну играть, а затем, удерживая в кадре лицо, развернется и продолжит снимать уже из-за рояля. Это будет довольно-таки эффектно.
— Возможно, — сказала Мария. — Но мне не кажется, что под таким углом твои руки попадут в кадр. Разве смысл всей передачи не в том, чтобы показать, как ты выполняешь эту сложнейшую аппликатуру, с которой мог справляться только Лист?
Дэни устало вздохнул.
— Конечно. Да. Ты права. Но только между нами: я уже без сил. И совсем не уверен, что сыграю все как надо. Придется делать миллион дублей. А так, если я вдруг ошибусь, мы запросто сможем наложить фонограмму с одной из готовых кассет с записью.
— Но, Дэнни, — возразила она, — это же как-то стыдно, не находишь? Ты ведь сможешь сыграть, я знаю. Я слышала, как ты играл у себя в домашней студии. Давай просто подождем до завтра?
— Мария, — твердо сказал он, — я хочу так, и никак иначе. А ты мне помоги, пожалуйста.
К неудовольствию режиссера, в завершение передачи камера снимала только лицо Дэнни.
Поэтому руки Дэнни не оказались в кадре, когда его левая рука снова стала отставать от правой. Никто из съемочной группы не обратил внимания на это легкое расхождение. Кроме Дэнни.
Из дневника Эндрю Элиота
Ума не приложу, почему я решил, будто это хороший знак.
Когда Энди вернулся из Сан-Франциско после того, как провел там Рождество вместе со своей мамочкой и ее финансовым магнатом, он позвонил мне на работу и спросил, не могли бы мы с ним встретиться за обедом. Я подумал: «Слава богу, неужели я дожил до того, что мой сын хочет со мной подружиться?» Это было особенно отрадно, ибо в сентябре он должен поступать в университет. И я все еще надеялся уговорить его выбрать Гарвард.
Наверное, это было неуклюже, но я поинтересовался, не желает ли он пообедать в Гарвард-клубе. Он решительно отверг это место, дескать, оно очень «буржуазное». Вот тогда-то мне и следовало догадаться, что за новость меня поджидает.
Я встретился с ним в каком-то заведении с вегетарианской кухней в районе Гринич-Виллидж, и, пока мы ели в большом количестве ростки фасоли и листья зелени, я все пытался преодолеть разделяющую нас пропасть, вспоминая какие только возможно слова любви. Но как всегда, именно сын открыл мне всю правду.
Он завел разговор о начавшемся годе. Я сразу же заверил его, что, если он не хочет идти в Гарвард, честное слово, я не буду возражать. Он может поступать в любой университет мира, и я с радостью буду платить за его учебу.
Он посмотрел на меня, как на марсианина. А потом стал терпеливо объяснять, что американское образование его совершенно не интересует. На его взгляд, весь западный мир пришел в упадок. И единственное для нас решение этой проблемы — совершенствовать духовное начало.
Я сказал ему, что буду поддерживать его материально, что бы он ни решил.
На это он ответил, что сильно в этом сомневается, поскольку его решение — порвать с обществом и уйти из семьи.
И тогда я сказал что-то вроде: «Я не понимаю, Энди».
И он заявил мне, что отныне его зовут не Энди, а Гянананда (мне пришлось попросить его произнести это имя по буквам), на хинди это означает «Ищущий счастье и знание». Я попытался воспринять это известие с легким юмором и сказал, мол, он будет первым из Элиотов носить такое имя.
Он сообщил мне, что больше не является Элиотом. Он устраняется от всего, что олицетворяет собой наше прогнившее поколение. И собирается провести свою жизнь в медитации. А для этого ему ничего от нас не нужно, в том числе так называемых «денег семьи Элиотов».
Когда я поинтересовался, как он планирует жить, он просто сказал, что мне не понять. Тогда я пояснил, что вопрос мой носит отнюдь не философский характер, а практический. Например, где он собирается жить?
Там же, где и его гуру, ответил он. В данный момент этот проповедник руководит одним из ашрамов в Сан-Франциско, но карма подсказывает ему, что пора вернуться в Индию. Я тогда спросил, что он собирается использовать вместо денег. Он ответил, мол, ему ничего не нужно. Я осведомился уже более конкретно, как он планирует питаться. Он сказал, что будет просить подаяние, как и все остальные последователи свами.
Я внес предложение: поскольку душа моя щедра, может, ему стоит начать просить подаяние с меня. Он отказался, ибо чувствует — я буду использовать это вместо веревки, чтобы привязывать его к себе, а ему хочется «летать свободным».
Потом он встал с места, пожелал мне мира и собрался идти. Я стал умолять его оставить мне какой- нибудь адрес, чтобы я мог хоть изредка поддерживать с ним связь. Он сказал, что я никоим образом не смогу поддерживать с ним связь, пока не откажусь от всего материального и не научусь медитировать. На что, как он знает, я никогда не решусь.
Прежде чем уйти, он произнес несколько мудрых слов — нечто вроде благословения.
Он сказал, что прощает меня за все. За то, что я такой непросвещенный, буржуазный и бесчувственный отец. Он не таит злобы на меня, поскольку понимает, что я сам являюсь жертвой дурного воспитания.
Затем он отошел в сторону, остановился, поднял руку в прощальном жесте и повторил: «Мир тебе».
Знаю, что, поскольку он несовершеннолетний, я, наверное, мог бы вызвать копов, чтобы они схватили его и направили на психиатрическое обследование. Но я также знаю: когда он оттуда вырвется, то возненавидит меня еще больше (если это вообще возможно). Поэтому я остался сидеть на месте и, глядя на тарелку с листьями, думал только об одном: «Как же получилось, что я так облажался?»
*****
— Боюсь, у меня для вас плохая новость, мистер Росси.
Дэнни сидел в кабинете на Парк-авеню, где его принимал доктор Брайс Вайсман, признанный во всем мире специалист-невролог. Предприняв колоссальные усилия для того, чтобы сохранить все в тайне, он устроил для Дэнни проведение тщательного обследования. И хотя врач еще не назвал причину недомогания — и, возможно, роковую, — Дэнни понял, что с ним случилась беда, уже в ту страшную минуту в студии, когда его левая рука вдруг взбунтовалась, отказываясь подчиняться мозгу, который в течение сорока лет в совершенстве управлял всем телом.
На другой день он вернулся в телестудию с записями, которые сделал когда-то дома. И они вместе с Марией и еще одним звукооператором наложили эту фонограмму на тот самый эпизод, который снимали
