стадиона отец:
— Давай, Дэнни, не жалей кишок!
Когда же он наконец пришел к финишу, ему хлопали. Это были сочувственные аплодисменты, призванные поддержать безнадежно отставшего участника соревнования.
От усталости у него все плыло перед глазами, но он посмотрел на трибуны. Мать ободряюще улыбалась ему. Отца он не увидел. Все было как в дурном сне.
Непонятно почему, но тренер остался доволен своим подопечным.
— Ну, Росси, парней с таким характером я еще не видел. Твое время — пять минут пятнадцать секунд. Ты многого добьешься.
— Но не в легкой атлетике, — ответил Дэнни, хромая прочь. — С бегом покончено.
К своему огорчению, он понял, что зря старался: стало только хуже. Ведь он опозорился не где- нибудь, а на беговой дорожке стадиона, носящего имя Фрэнка Росси.
После пережитого унижения Дэнни вернулся к прежней жизни. Все свое отчаяние он изливал, стуча по клавишам инструмента. Он играл и днем и ночью, не занимаясь больше ничем другим.
С шести лет он учился музыке у одной местной учительницы. И вот теперь эта почтенная седовласая матрона откровенно призналась матери Дэнни, что ей больше нечего дать мальчику. И предложила Гизеле Росси показать сына Густаву Ландау — бывшему солисту оркестра Венской оперы, который на склоне лет возглавил музыкальное отделение в среднем колледже соседнего Сан-Анджело.
Старец был впечатлен игрой мальчика и взял Дэнни к себе в ученики.
— Профессор Ландау говорит, он очень хорош для своего возраста, — сообщила Гизела мужу за обедом. — Он считает, из него получится профессиональный музыкант.
На это доктор Росси ответил односложно:
— О!
Это означало, что он бы предпочел оставить свое мнение при себе.
Профессор Ландау был мягким, но требовательным преподавателем. А Дэнни был идеальным учеником. Его отличал не только талант, но удивительно страстное желание учиться. Если Ландау задавал по часу в день играть этюды Черни, то Дэнни играл по три часа, а то и по четыре.
— Скажите, я достаточно быстро расту как пианист? — обеспокоенно спрашивал он время от времени.
— Ах, Дэниел, вы могли бы чуть меньше работать над собой. Вы так молоды. Вам следовало бы иногда гулять вечерами, развлекаться.
Но Дэнни было некогда, да и вряд ли что-либо на свете могло его «развлечь». Он очень спешил стать хорошим пианистом. И все свое время, когда он не спал и не учился в школе, проводил за роялем.
Нельзя сказать, что доктор Росси не догадывался, что его сын никуда не ходит и ни с кем не общается. И это его огорчало.
— Послушай, Гизела, есть в этом что-то нездоровое. Он слишком одержим. Может, он ведет себя так из-за своего маленького роста или чего-то там еще. В этом возрасте парни уже вовсю гуляют с девчонками. Бог свидетель — в его годы Фрэнк был настоящим Казановой.
Арта Росси терзала мысль, что его родной сын может оказаться не вполне… мужественным.
Миссис Росси, со своей стороны, считала: будь эти двое мужчин более близки друг другу, от сомнений ее супруга не осталось бы и следа.
Поэтому на другой день, после ужина, она вышла из комнаты, оставив их наедине. Чтобы они побеседовали.
Было заметно, что муж ее раздражен, поскольку, разговаривая с Дэнни, он всякий раз ожидал какого-нибудь подвоха.
— Как в школе — все в порядке? — поинтересовался он.
— Ну, и да и нет, — ответил Дэнни, как и его отец, с неохотой выдавливая из себя слова.
Доктор Росси нервно вздрогнул, словно испуганный солдат-пехотинец, очутившийся на минном поле.
— А что тебя беспокоит?
— Понимаешь, пап, все в школе считают, будто я чудной. Но многие музыканты похожи на меня.
Доктора Росси прошиб пот.
— Ты о чем это, сынок?
— Ну, они по-настоящему любят ее. И я тоже. Мне хочется, чтобы музыка стала моей жизнью.
Последовала небольшая пауза, пока доктор Росси искал подходящий ответ.
— Мой мальчик, — наконец сказал он, не найдя других слов, способных выразить искреннюю привязанность к сыну.
— Спасибо, папа. А теперь мне надо идти вниз и упражняться.
После того как Дэнни ушел, Арт Росси налил себе выпить. «Наверно, мне следует поблагодарить судьбу. Уж лучше пусть любит музыку, чем что-то другое — об этом другом даже и думать не хочется».
Вскоре после своего шестнадцатилетия Дэнни впервые выступал с сольным концертом в сопровождении симфонического оркестра колледжа — за дирижерским пультом стоял его учитель. Перед залом, заполненным до отказа слушателями, среди которых находились и его родители, Дэнни предстояло сыграть очень трудный для исполнения Второй фортепианный концерт Брамса.
Лишь только Дэнни, бледный от страха, вышел на сцену, свет софитов преломился в стеклах очков и чуть не ослепил его. Когда он очутился у инструмента, то почувствовал, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Профессор Ландау склонился к нему и шепнул:
— Не волнуйся, Дэниел, ты готов.
Волшебным образом страх Дэнни улетучился.
Аплодисментам, казалось, не будет конца.
Дэнни раскланялся и, повернувшись к учителю, чтобы пожать ему руку, был потрясен при виде слез на глазах старика.
Ландау заключил своего ученика в объятия.
— Знаешь, Дэн, сегодня я тобой страшно гордился.
В обычной ситуации сын, томившийся столько лет без отцовской любви, пришел бы в восторг от такого признания. Но в тот вечер Дэниел Росси был опьянен новым чувством: он испытал обожание толпы.
С первых же дней учебы в старших классах Дэнни всей душой мечтал поступить в Гарвард, где собирался учиться композиции у Рэндала Томпсона, специалиста по хоровой музыке, и у Уолтера Пистона, виртуозного исполнителя симфонических произведений. Лишь это стремление придавало ему сил, чтобы справляться с математикой, естественными науками и гражданским правом.
По сентиментальным причинам доктору Росси хотелось бы видеть своего сына студентом Принстона — университета, прославившегося благодаря Ф. Скотту Фицджеральду. К тому же он должен был бы стать альма-матер для Фрэнка.
Но Дэнни не поддавался ни на какие уговоры. В конце концов Артур Росси отстал от сына и прекратил свою агитацию.
«Мне не понять мальчика. Пускай идет учиться, куда хочет».
Но случилось нечто, пошатнувшее позицию невмешательства дантиста. В 1954 году ретивый сенатор Маккарти обратил свой взор на Гарвард как на «прибежище коммунистов». Несколько университетских профессоров отказались сотрудничать с комиссией Маккарти и обсуждать политические взгляды коллег.
Более того, ректор Гарварда, непреклонный доктор Пьюси, не согласился уволить их, как того требовал Джо Маккарти.
