он и мама. Дмитрий улыбнулся. Он смотрел на дорогое сердцу фото, а оно стало терять очертания, вдруг стало размытым. И только мамины глаза по-прежнему были видны четко и смотрели на него все с той же любовью и нежностью. Рогозин отвел взгляд, поборол спазм в горле. Он провел ладонью по шее, словно пытаясь так освободиться от удушья. А когда снова взглянул на фотографию, с нее на него, смеясь, смотрели глаза Юлии. Это она словно перевоплотилась в самое дорогое для него существо. Рогозин вздрогнул, закрыл глаза, тряхнул головой. Осторожно снова открыл — все было по-прежнему: он и мама. Дмитрий запрокинул голову, едва слышно застонал, упал навзничь на широкую кровать и долго не мог уснуть, не находя себе места.
Юлия открывала входную дверь, когда зазвонил телефон. Она быстро сняла обувь и вбежала в гостиную. Подняв трубку, услышала длинный гудок — на том конце провода не дождались. Щеголева не стала обременять себя догадками, решив, что перезвонят, если нужно. Она вернулась в коридор за сумкой, которую второпях оставила на полу. На кухне выгрузила из нее продукты и включила чайник. Это был последний день перед выходом на работу. Предполагая, что работы скопилось много, Юлия сделала покупки на неделю. Потом не будет времени на беготню по рынку, магазинам. К тому же Наташа нуждалась в ее помощи, а на это тоже требовалось и время и силы. Уже было такое, когда она возвращалась домой со сдобной булкой, купленной в ближайшем хлебном киоске. Это повторялось не один раз. Не самую полезную для организма еду Юлия употребляла исключительно из-за цейтнота. Теперь она решила, что пришла пора заботиться о себе. Заботиться хотя бы для того, чтобы не свалиться с ног, чтобы быть полезной дочери и внуку. К тому же Надежда ежедневно ненавязчиво проводила психологическую обработку, что возымело действие. Щеголева знала, что подруга при желании сможет уговорить ее на что угодно. Она даже шутила по этому поводу:
— Слава богу, что тебе не пришло в голову что-нибудь криминальное. Уверена, что ты и на это смогла бы меня сагитировать.
Сейчас все разговоры с Андреевой сводились к трем темам, плавно вытекающим одна из другой: отъезд детей, внимание к себе, устройство личной жизни — то есть планы относительно Рогозина. Последнее вызывало у Юлии двойственное чувство. Она даже Наде не рассказала о последнем разговоре с Дмитрием. Она не смогла поделиться с подругой тем, что произошло в день ее отъезда. К его предложению руки и сердца она отнеслась как к временному помутнению рассудка — фантазия творческого человека разгулялась. Щеголева только так воспринимала восторженные взгляды и слова Рогозина, боясь признаться себе, что благодарна ему за эти мгновения. Юлия была уверена, что двух недель будет вполне достаточно для того, чтобы страсти поутихли, и все стало на свои места. К тому же после сообщения Наташи все мысли Юлии были далеки от романтических приключений, которые сулило продолжение знакомства с Рогозиным. Сейчас Щего-лева уже находилась не в шоке и не в панике, но в состоянии очень нестабильном. Вот уже три дня, как она жила с перспективой новых жизненных обстоятельств. Юлия то начинала плакать, представляя последний день прощания с дочерью, внуком, то впадала в лихорадочное возбуждение от фантазий на тему благополучного бизнеса Севы в Штатах. Она искала опору, на которую можно было бы опереться и прожить это нелегкое время, но никто, кроме Нади, не предлагал ей свое плечо. Женя Котова в последнее время в основном звонила по телефону, справлялась о здоровье, настроении, но зачастую это звучало как разговор врача и больного. Только Надя сердечно и добросовестно звонила, приезжала, тормошила, была рядом. Она пропускала через себя все тревоги и печали Юлии, что могла себе позволить только настоящая подруга. Щеголева не чувствовала себя такой одинокой и потерянной, зная, что Надя в любой момент окажется рядом. Иногда Юлии казалось, что она поступает эгоистично, нечестно, но пользовалась привилегией, которую дает истинная дружба.
Сегодня Надя с мужем были приглашены на торжество. Юлия знала, что впереди у нее свободный от всего вечер. Наташа сказала, что они поедут к родителям Севы. Они предпочитали не вмешиваться в процесс воспитания малыша, помогая по мере возможностей молодым родителям материально. Для этого они обычно приглашали Севу к себе, а теперь, когда малыш немного подрос, его можно было брать с собой. Сева хорошо водил машину, дорога к родителям занимала ровно пятнадцать минут. Пока малыша нужно было кормить каждые три часа, время бежало невероятно быстро. Наташе казалось, что только уложила сытого и довольного Андрюшу, только справилась с какими-то делами, а уже пора готовиться к очередному кормлению. Поэтому на визит к бабушке и дедушке выделялось чуть больше часа. Севе это не нравилось. Он видел, как Юлия переживает, отдает всю себя, заботится об Андрюше. Он невольно сравнивал это с телефонными звонками своих родителей, их нечастым появлением у внука. Они придерживались политики невмешательства. Объясняли это двумя причинами: желанием не мешать и необходимостью дать прочувствовать молодым родителям всю ответственность за малыша. Они сказали однажды, что в свое время справлялись со всеми трудностями сами. Приводили еще массу примеров, когда трудности сплачивали семью или разрушали ее. Сева с недовольством слушал такие разговоры. Ему становилось просто стыдно за то, что его родители открещиваются от самой элементарной заботы о внуке. Наташа не пыталась о чем-то просить их, просто принимала все, как есть. Ей приходилось успокаивать мужа, который выходил из себя после каждого звонка родителей.
— Ну что ты нервничаешь? — она пыталась успокоить его. — Это твои родители и они такие.
Сева отмалчивался. Он был благодарен Наташе за то, что она не устраивала сцен, не сравнивала отношение своей матери к внуку с каким-то непонятным отчуждением со стороны его родителей. И сегодняшняя поездка сулила ему неприятные минуты. Сева боялся признаться себе, что испытывал только раздражение и желание поскорее покинуть родительский дом. Очередной визит вежливости, очередное притворство — Всеволод ожидал его, наблюдая за полным спокойствием Наташи. С некоторых пор ему казалось, что она старше, мудрее — настолько верной была ее реакция на все то, что происходило в их семье с появлением Андрюши. Правда, ее спокойствие в немалой степени зависело от матери — Юлия всегда была готова прийти на помощь, а это вселяло в молодую, неопытную маму уверенность.
Но сегодня от Юлии не требовалось никакого участия. Как всегда, созвонившись с ней утром, Наташа сказала, чтобы та занялась своими делами.
— Мы едем в гости к родителям Севы. Удели внимание себе, пожалуйста. Я все понимаю, мамуль. Сегодня — последнее воскресенье перед твоим выходом на работу. Ты займись холодильником и домом. Наверняка в агентстве тебя ждет аврал, так что лучше сделай это сегодня. Не откладывай, прошу тебя. В твоем возрасте нужно правильно питаться.
— В любом возрасте нужно правильно питаться.
— Ты обиделась?
— Ни в коем случае.
— Тогда до связи, — сказала Наташа. — Мы тебя целуем. Вечером после возвращения от родителей Севы я позвоню.
— Договорились, милая. Целуй Андрюшу.
— Пока.
Юлия вдруг подумала, что сорвавшийся телефонный звонок — это Наташа. Может быть, она все-таки хотела ее о чем-то попросить. Теперь, когда вопрос об отъезде был делом времени, Щеголевой было важно выполнять любую самую мало-мальскую просьбу детей. Юлия уже подошла к телефону, чтобы набрать номер дочери, когда телефон снова зазвонил.
— Алло! — она поспешно сняла трубку.
— Здравствуй, Юля.
Она узнала голос Щеголева и почувствовала, как сердце куда-то упало, сорвавшись со своего места. Оно сжалось, словно ища спасения, неожиданно замерло и, воспользовавшись этим, Юлия постаралась ответить как можно спокойнее:
— Здравствуй, Лева.
— Как чувствуешь себя? Как отдохнула? — он говорил ровным, бесстрастным голосом, как будто тщательно следил за тем, чтобы не прорвалась ни одна искренняя нотка. И это как нельзя лучше подчеркивало его волнение.
— Спасибо. Отдохнула прекрасно. Такая красота. Жаль, что все так поздно и теперь не известно, повторится ли это когда-нибудь, — она не могла спрятать грусть.
— Ты всегда говорила, что стоит чего-то очень захотеть и это обязательно получится.
— Да, говорила… — возникла пауза, во время которой Юлия пыталась понять, зачем он позвонил.
Последний раз они разговаривали в день ее рождения. Он тоже казался потерянным, подавленным, но тогда его слова звучали по-другому. Она запретила себе думать о том, как ему живется. Она не знала ни имени, ни развития отношений Щеголева с той, что пыталась стать для него спутницей. Юлия не пыталась ничего разузнавать, прерывая тех, кто стремился донести до нее какую-то информацию. Она предпочла ничего не знать о новой жизни Щеголева. Она не желала ему ни плохого, ни хорошего, загружая себя чем угодно, только бы мысли не возвращали ее к разрыву.
— Юля, я вот почему звоню… — прервал ее размышления Лев и снова запнулся.
— Да, я слушаю.
— Я не отрываю тебя от дел? Могу перезвонить в другое время.
— Нет-нет, я слушаю. Все в порядке, — эта подчеркнутая вежливость разъединяла их больше, чем откровенная грубость, которую иногда могут позволить себе близкие люди.
— Так вот, я сегодня узнал, что Наташа и Сева… Узнал, что они уезжают. Я не знаю, как быть. Это так неожиданно. Ты знала?
— Раньше — нет. Они преподнесли мне вторую часть своего подарка в первый же день моего возвращения домой. Положительные эмоции перед информацией, которая способна тебя раздавить. Своеобразный способ, надо отдать им должное, — Юлия шумно выдохнула, справляясь с вырывающимся из груди сердцем. — Теперь и ты в курсе.
— Это уже без обсуждения?
— Да, они давно все решили. Нас поставили перед фактом.
— Дожили до времен, когда от нас ничего не зависит, значит? — голос Щеголева дрожал от негодования. — Это все Каратов. Его маниакальная страсть к компьютерам достигла апогея. Ему уже тесно здесь, нужны Штаты!
— Сева — талантливый программист. Он наверняка получит там хорошую работу.
— Ты так легко смирилась, как странно.
— В последнее время я только это и делаю, — двусмысленно произнесла Щеголева. — Я не собираюсь обсуждать с тобой свои переживания. Ты позвонил для чего? Для того, чтобы упрекать меня в черствости? — Юлия возмущенно сдвинула брови, поднялась.
— Я не собирался обижать тебя, честное слово, — Щеголев устало провел ладонью по лицу.
— Тогда зачем?
— Мне плохо, Юля, — неожиданно выдохнул Щеголев.
Он презирал себя за то, что позволил этим словам сорваться с языка. Ему действительно было невероятно тяжело. С тех пор как он переселился к родителям, жизнь потеряла для него всякий интерес. Он не мог уважать себя, а для мужчины нет ничего страшнее, чем потерять себя как личность. И никакие регалии, которых никто не мог отменить, не были в силах изменить то глубокое презрение, которое он к себе испытывал. Он сам враз переиначил свою устоявшуюся, вполне устраивавшую его жизнь. Он спрашивал себя, что на него нашло тогда? Зачем понадобился роман с этой девчонкой, оказавшейся способной растоптать любого, кто перестанет ей быть интересным. Наверняка он не первая ее жертва, но осознание этого не приносило облегчения. Она
