внимание, насколько они представляли интерес по некоторым вопросам. Немало оказалось вопросов, на которые в исторической литературе не дано ответов или даны ответы неудовлетворительные. Сочинения, посвященные изложению истории Византии или Греции, как–то: Лебо, Гиббона, Финлея, Гопфа, Папарригопуло, Гфрёрера, Герцберга, касаются по преимуществу внешней истории и мало места уделяют истории внутренней; сочинения, имеющие своим содержанием генеалогию, хронологию и византийское устройство, как–то: Дюканжа, Муральта, Краузе, Цахариэ, частью устарели, частью ненадежны по обилию ошибок и пробелов, частью недостаточны по самому свойству темы. Наибольшую ценность представляют статьи русского ученого, профессора В. Г. Васильевского.’Во всяком случае, потребовался пересмотр источников, чтобы по достоинству оценить то, что до сих пор сделано, и что еще остается сделать.
На нижеследующих страницах читатель найдет перечень тех источников, которыми мы имели возможность пользоваться, равно как оправдание того приема, которого мы держались при пользовании. Большинство средневековых писателей, особенно византийских, тесно примыкают друг к другу, последующие руководятся произведениями своих предшественников, иногда называя своих руководителей, иногда умалчивая о них. Значение их неодинаково. Неоспоримую важность имеют памятники оригинальные, в которых показания исходят от современников, очевидцев и достоверных свидетелей. Памятники производные не имеют важности по отношению к заимствованной части, исключая случаи, когда они дополняют ее какими–нибудь,новыми подробностями, или когда, за утратой первоисточника, им по необходимости приходится отвести место, принадлежащее первоисточнику. Нельзя назвать вполне научным прием, нередко практикующийся в исследованиях, когда наряду со ссылкой на сочинение современника, имеющее значение первоисточника, делается ссылка на автора, сообщающего чужое сведение, и обе ссылки считаются равносильными по доказательности. Мы, опираясь на предварительное сличение текстов, приводили первоисточник, а рядом помещали в скобках источники производные, заимствованные из него непосредственно или посредственно. Те места производного источника, которые заключают в себе какие–нибудь изменения, дополнения и объяснения и могут считаться оригинальными вставками, или которые заимствованы из памятников, до нас дошедших, мы оставили без скобок, разумеется, если оригинальность произошла не от ошибочного понимания автором своего источника, не от неисправности рукописей и других подобных причин.
Источники располагаем по группам, принимая главным образом во внимание различие их по внутреннему характеру, зависевшее от причин и задач, вызвавших их появление на свет, не упускаем однако же из виду и норм группировки по внешним признакам, по времени и месту происхождения.
Первая группа исторических памятников, слагающаяся из историй, записок, хроник и летописей, по материалу самая обильная и по значению наиболее важная. Памятникам этого рода на греческом языке, явившимся в пределах византийского государства, принадлежит первое место, второе — памятникам западно–европейским, особенно нижнеитальянским, написанным на латинском языке, третье — восточным, т. е. армянским, грузинским, сирийским и арабским.
1) Записки
Записки Пселла состоят из двух частей, разделенных вступлением на престол Константина Дуки. Обе части написаны в разное время, по разным побуждениям и, вероятно, в первое время представляли собой два отдельные сочинения.[75] Первая часть написана по просьбе какого–то друга, которого автор называет «любезнейшим из всех мужей».1 Не лишена правдоподобия догадка, что под безымянным другом разумеется патриарх Константин Лихуд; догадка оправдывается отношениями Пселла к Лихуду и преобладающим содержанием первой части записок. Пселл был связан с Лихудом узами дружбы и благодарности, Лихуд помог ему составить карьеру, поддерживал его своим влиянием при дворе. Центром повествования Пселла служит то время, когда он вместе с Лихудом, рука об руку, с наибольшим успехом и славой трудился на политическом поприще, т. е. прежде всего царствование Константина Мономаха, затем царствование Исаака Комнина; оба эти царствования изложены в связном и цельном очерке. У Лихуда, естественно, могло родиться желание сохранить для потомства сведения о лучшей поре своей политической деятельности, и он мог обратиться с просьбой к облагодетельствованному им Пселлу, который лучше всякого другого мог выполнить задачу; предпочтительное же оттенение в записках двух эпох, с которыми у Лихуда и Пселла были соединены самые дорогие воспоминания, легко объясняется сколько пристрастием автора к этим эпохам, столько же тем обстоятельством, что первым читателем записок, по инициативе которого они были предприняты и которому прежде всего должны были доставить внутреннее удовлетворение, был Лихуд. Составление записок производилось не ранее 1059 г., после вступления Лихуда на патриарший престол, как это видно из прямых указаний. Автор говорит, что о Мономахе он писал «по памяти»,2 а в рассказе о посольстве к Комнину (1057), когда речь заходит о Лихуде, который однако же по имени и здесь не назван, вставляет замечание, что потом он занял патриарший престол, и этим показывает, что, когда он писал, вступление Лихуда на престол было уже совершившимся фактом. Что не только окончание первой части записок (время Комнина), но и начало (время Василия II и его преемников) написано не ранее 1059 г., об этом можно заключать из заявления Пселла, что он избегал подробностей, для описания которых потребовалось бы продолжительное время,[76] другими словами, что он выполнил свой труд в короткое время; этого автор не мог бы сказать, если бы между началом труда и его окончанием был значительный промежуток. Получается, таким образом, крайний предел, за который не восходят записки по времени своего появления на свет, именно 1059 год. Другой крайний предел не требует разысканий, если только верна мысль, что под другом, по просьбе которого составлены записки, имеется в виду Лихуд. Константин Лихуд скончался в 1063 г., следовательно, и записки не могли явиться позже этого срока. Но если бы даже признана была неосновательной догадка, что записки составлены по просьбе патриарха Лихуда, то и в таком случае пришлось бы раздвинуть рамки лишь на четыре года — вместо 1063 поставить 1067 (год смерти императора Константина Дуки), так как во второй части записок есть намек, что первая известна Константину Дуке.
Вторая часть записок посвящена истории дома Дук, имеет вид фамильных записей и составлена по желанию Дук. Император Константин Дука, прочитав, вероятно, первую часть записок, пожелал, чтобы он сам и его дом тоже были прославлены, найдя себе место в истории, и взял с Пселла обещание посвятить свой историографический талант этому предмету.[77] В царствование Михаила Парапинака Пселл, не отвлекаемый заботами об управлении, имел достаточно досуга, чтобы исполнить данное обещание. Без всякого побуждения с чьей–нибудь стороны [78] он принялся за работу, описал уже царствование Константина Дуки и приступил к истории его сына Михаила, когда вмешался в дело этот последний и предложил на усмотрение Пселла свою автобиографию.[79] Из выражений, употребляемых автором о Михаиле, вроде того, что он пишет о живом государе, которого часто видит,[80] вытекает заключение, что вторая часть записок начата и окончена при Парапинаке, до удаления Пселла от двора, т. е. около 1071–1075 гг.
Различие побуждений при написании обеих частей записок отразилось на различии в их характере, при некоторых чертах сходства. Общая их черта та, что автор в той и другой части не задается целью делать подробное описание событий в хронологически последовательном порядке. Задача его — изложить главное, не вдаваясь в подробности, и изложить это не по годам, а в той последовательности, в какой память воспроизводила перед его умственным взором картины минувшего. [81] Напрасно мы стали бы искать у Пселла детального воспроизведения фактов внутренней, а тем более внешней жизни, и извлекать из его показаний хронологические даты; таких деталей, имеющих значение для всестороннего исторического знания, у него не найдем, его хронология не всегда точна. Зато страницы его записок изобилуют удачными эскизами; портреты многих лиц, с их нравственной и физической стороны, набросаны умелой рукой; читатель встречает ряд живых очерков из тогдашней жизни, которые приятно поражают среди сухих, однообразно сходных между собой византийских хронографов и примиряют с недостатком фактических подробностей, Затем черта сходства между обеими частями заключается в однообразии приема, с помощью которого автор примиряет чувство благодарности к
