всеми фибрами души стремятся посчитаться в бою с римскими легионами.
– Да, проложить себе дорогу отсюда сквозь всю эту толпу шансов немного, – пробормотал Фигул, повернувшись и привалившись спиной к плетеной стенке; затем нагнулся и попытался сместить стягивающий лодыжки ремень, чтоб меньше натирало. – Даже если бы нам удалось выбраться из сарая.
Катон пожал плечами. Объективно оценив ситуацию, он уже давно отказался от мысли о побеге. Коровник день и ночь охраняли трое часовых. К тому же, если стена сарая и не создавала серьезного препятствия для людей, которые решились бы совершить побег, то этого никак нельзя было сказать о сковывавшей их длинной цепи. Бежать из коровника не представлялось возможным. А коль скоро помыслы о побеге Катон из головы выбросил, то большую часть времени гадал о том, почему вообще варвары оставили их в живых. Это казалось полностью лишенным смысла, поскольку для своих пленителей они были совершенно бесполезны. Что вообще могли значить для командующего Плавта жизни горстки легионеров, а уж тот факт, что эти легионеры бежали от римского правосудия, делал их как заложников еще менее ценными. Но если их взяли не в заложники, то зачем? Альтернатива, казалось, была только одна, и мысль о ней наполняла Катона леденящим ужасом. То была мысль о человеческих жертвоприношениях.
Каратак, как и все кельтские предводители, почитал тех, кто, по местным понятиям, занимал даже более высокое положение, чем цари, правившие крупнейшими племенами острова, – друидов. Катону уже доводилось иметь с ними дело, и на память об этом у него остался шрам от страшной раны, которую нанес ему серпом кельтский жрец. Но куда страшнее были свидетельства того, что вытворяют друиды с теми мужчинами, женщинами и детьми, которых они приносят в жертву своим богам. Неудивительно, что все то время, пока Катон сидел в коровнике, в одной связке со своими товарищами, его изводили кошмарные видения. Он представлял себя то терзаемым на каменном алтаре, то сжигаемым заживо в деревянной клетке.
Легионеры в большинстве своем разделяли его мрачные предчувствия и сидели в угрюмом молчании неподвижно, меняя позу, лишь когда становилось совсем уж невмоготу из-за затекших членов. Даже Метелл и его приятели больше не распускали языки и молча ожидали неминуемого конца. Боевой дух, похоже, сохранил только Фигул, внимательно присматривавшийся и прислушивавшийся ко всему, что происходило в лагере. И хотя Катону неугомонность оптиона казалась бессмысленной, он восхищался им и не предпринимал попыток уговорить его смириться со своей участью.
На исходе третьего дня Катона вырвал из дремоты грянувший внезапно снаружи оглушительный хор ликующих восклицаний. Даже караульные у коровника кричали вместе со всеми, при каждом возгласе потрясая в воздухе копьями.
– Что за шум? – не понял Катон.
Фигул прислушался, а потом ответил:
– Каратак. Это Каратак – они выкликают его имя.
– Вроде бы его несколько дней не было в лагере. Интересно, куда его носило?
– Наверняка разъезжал от племени к племени, стараясь подбить их на сопротивление легионам, командир. Только думаю, скоро он останется совсем без союзников.
– Может быть, – уныло согласился Катон. – Только вот нам с тобой это вряд ли поможет, верно?
– Похоже на то…
Восторженные крики звучали довольно долго, но в конечном итоге туземные воины вернулись к своим упражнениям и прочим повседневным занятиям. Солнце опустилось ниже края стены, так что пленники наконец оказались в тени. Обычно в это время караулившие их воины заходили внутрь с корзиной объедков, и пленные уже нетерпеливо зашевелились в предвкушении возможности заглушить мучительный голод. Катон поймал себя на том, что облизывает губы, глядя на ворота. Ждать пришлось несколько дольше, чем обычно, и Катон даже успел испугаться, а вдруг сегодня их оставят без еды. Но вот звякнула запиравшая створы цепь, ворота распахнулись, впустив в грязный, загаженный коровник бледный наружный свет, и на фоне проема обрисовалась фигура могучего воина, озиравшего с высоты своего роста скованных вместе чумазых оборванцев.
– Кто из вас старший по званию?
Несмотря на сильный акцент, латынь говорившего была вполне внятной, и Катон поднял руку. Фигул тут же попытался остановить его и хотел вызваться сам, но Катон отстранил его руку и громко произнес:
– Я!
Воин оглядел Катона и поднял брови:
– Ты? Мне нужен твой командир, а не ты, щенок. Итак, кто из вас главный?
Катон вспыхнул от гнева, прокашлялся и как можно отчетливее произнес:
– Я центурион Квинт Лициний Катон, командир Шестой центурии Третьей когорты Второго легиона Августа. Выше меня рангом здесь никого нет.
Воин, уязвивший Катона, улыбнулся, оглядел центуриона с ног до головы, а потом, уже на своем языке, промолвил:
– Вот уж не думал, что в ваших легионах солдатами командуют мальчишки. На тебя посмотреть, так ты, похоже, еще и бриться не начал.
– Может быть, – ответил Катон по-кельтски, – но зато я уже усвоил, что за дерьмо бритты. Иначе как бы я смог перебить такое множество вашего брата?
Улыбка воина стаяла, и он вперил в молодого центуриона холодный взгляд.
– Мальчик, я бы на твоем месте попридержал язык, пока он у тебя есть. Это ты сейчас по шею в дерьме, а вовсе не я. Тебе стоит хорошенько это запомнить.
Катон пожал плечами.
– Так или иначе, зачем я тебе нужен?
Воин наклонился, расстегнул стягивающий его лодыжки ремень, открепил его от общей цепи, рывком поставил на ноги и прорычал ему в лицо:
– Кое-кто хочет тебя увидеть, римлянин.
Оскаленные зубы и горящие глазищи варвара внушали такой ужас, что Катон едва не отпрянул, но вовремя сообразил, что бритт как раз и хочет, чтобы он испугался. Знал Катон и то, что за ним внимательно наблюдают его товарищи, они в страхе, да, но им любопытно, как поведет себя молодой командир.
– А пошел ты… – произнес Катон на латыни, с усмешкой на губах, и плюнул воину в лицо.
Правда, во рту у него пересохло, слюны почти не было, и получилось, что он не столько плюнул, сколько дунул, но эффект это произвело должный. Катон тут же получил от варвара кулаком под дых, сложился пополам и осел на колени, пытаясь набрать воздуха. Зато в ушах его звучали одобрительные, восхищенные возгласы легионеров.
Воин схватил центуриона за волосы и рывком поднял на ноги.
– Забавно получилось, да, римлянин? В следующий раз я тебе яйца откручу, и ты больше не сможешь говорить мужским голосом. Пошли.
Он вытащил Катона из коровника. Как раз в это время к дверям приближался караульный с корзиной еды для пленных. Неожиданно воин взмахнул кулаком и треснул им по корзине так, что все ее содержимое разлетелось, попадав на землю. Тут же со двора ближайшей хижины выбежали и принялись склевывать кусочки две курицы. Воин удовлетворенно кивнул и лишь потом заявил испуганному караульному:
– Сегодня римляне обойдутся без еды.
Караульный кивнул и осторожно наклонился, чтобы поднять корзину; воин же схватил Катона за руку и потащил за собой в самое сердце лагеря. Близилось время ужина, и в воздухе витали запахи готовящейся пищи, терзавшие едва восстановившего дыхание Катона. Однако, несмотря на муки голода, он беспрестанно озирался по сторонам и все примечал. Здесь было много воинов, суровых с виду мужчин, поднимавших глаза, когда мимо них проводили пленного. В снеди нехватки не наблюдалось: коптились заготавливаемые впрок туши, зерновые ямы были заполнены почти по края. Эти люди явно обладали и волей, и материальными возможностями, чтобы стать тем ядром, вокруг которого вновь объединятся все противники Рима. Катон понимал: если легионы хотят утвердить на острове власть империи, им сначала необходимо покончить с этими людьми.
