Не может, хотя сама уже знает.
После полудня, когда девушки Куделичей уже ушли из рощи, русоволосая красавица с красной лентой на голове одна стояла под березой с завитыми на ветвях венками. Подобрав с земли обломок каравая с яичницей внутри, она повертела его в руках, будто впервые видела такую простую и нужную вещь, как хлеб, потом поднесла к лицу, понюхала. Еще раз осмотрела со всех сторон, не зная, как за это браться, потом осторожно откусила совсем маленький кусочек и подержала в зубах, словно выжидая, не будет ли вреда. Она никогда не ела человеческой пищи, но этот хлеб был нарочно выпечен и надлежащим образом посвящен Ладе, Леле и берегиням, а значит, она могла его есть. Осторожно прожевав, девушка проглотила кусочек и застыла, прислушиваясь к своим ощущениям.
Приглаживая новую ленту, она попыталась заправить за ухо длинную непослушную прядь. С пальцев ее сорвалась капля воды, сверкнула, упала в траву и осталась лежать круглой белой жемчужиной.
К вечеру широкая луговина перед святилищем Лады на мысу была полна людей, голосов и движения. Стоявшее над рекой Капелью святилище называлось Капельской Ладой и дало название всей округе. По большим весенним праздникам сюда собирались сотни людей, и, чтобы вместить их, к святилищу были пристроены длинные хоромины с открытыми очагами в земляном полу, где жители Капельской Лады пировали в Медвежий день, Ярилин день и на Купалу.
Будила уже присмотрел себе молоденькую, лишь сегодня утром принятую в круг невест, русоголовую красавицу из заречных Бобровичей и теперь все кивал на нее своим родителям, и те благосклонно улыбались. Девушка была высокая, сильная, яркий румянец и живой блеск глаз обещали им неутомимую работницу и много здоровых внуков.
Горели костры, парни и девушки ходили хороводом, и только Искрен не находил там себе места. «Увидимся в Ярилин день», — вспоминалось обещание, данное ему голосом озерного тумана. Он и не верил, что снова ее увидит, но не мог быть среди простых живых людей, его тянуло прочь от них, в тишину и прохладную тьму священной рощи. Десятки самых красивых девушек улыбались ему и бросали призывные взгляды, но он отводил глаза. Ему хотелось спрятаться от них от всех, хотелось обнять прохладный березовый ствол, как будто только священное дерево богини Лели могло утолить его томление.
Кто-то сзади положил руку ему на плечо, и от этого легчайшего прикосновения Искрен вздрогнул. Повеяло прохладой со свежим запахом трав и цветов, и сердце упало от недоверчивого счастья — неужели… Он обернулся: рядом с ним стояла она — стройная, белая, как березка, с красной лентой на распущенных русых волосах. Прямо ему в лицо смотрели сияющие синие глаза.
— Вот мы и свиделись, как я тебе обещала! — прошептал голос, глубокий и прохладный, как тихая вода. — Ты рад, желанный мой?
— Ты… зачем пришла? — прошептал Искрен.
— Потому что люблю тебя! — ответила берегиня и положила руки ему на плечи. Сквозь рубашку он чувствовал, что ее ладони гладки и холодны, как листы кувшинки, и от нее веяло прохладной влагой, как от текущей воды. — Как увидела я тебя тогда в роще, так и полюбила навек. Не отстану от тебя, пока ты меня не полюбишь. Ну, разве я не хороша?
Искрен против воли обнял ее, и берегиня вздохнула. Ее прохладные свежие губы коснулись его губ и прижались так сильно, словно она хотела выпить все его тепло. И даже сквозь дрожь и головокружение Искрен чувствовал, как в самое его сердце проникает холод лесной воды, а тело берегини под его руками теплеет, теплеет… Его тепло перетекало в нее, и она задышала чаще, на ее белых и бледных, как жемчуг, щеках проступил румянец.
Холод в груди застывал и превращался в лед, грозил разорвать. Из последних сил Искрен оттолкнул берегиню. Но она не хотела отходить и цеплялась за его руки, и в ее тонких пальцах тоже появилось живое тепло. Зато его била дрожь, как будто он стоял в одной рубахе не в теплой роще Ярилиного дня, а в самый мороз солнцеворота.
— Зачем же ты меня гонишь? — часто дыша и всем телом устремляясь к нему, шептала берегиня, — Полюби меня! Сам Перун-Отец Живу-Матушку в эти дни любит, оттого и родится на земле все живое! Кто любить не хочет, тот против богов идет. Тому счастья не будет! Полюби меня!
— Не могу я тебя любить! — Искрен пятился, сжимая в кулаке оберег с полынью, который сегодня уже почему-то не помогал.
— Почему же? Я — невеста не хуже других. Меня ваши девушки в свой круг приняли, подарками со мной менялись, вот и лента у меня. Называется «красота»! — Берегиня горделиво показала ему красную ленту на своих волосах.
— Девушки тебя в круг приняли? — изумился Искрен.
— Ну да! Я с ними хороводом ходила, и для меня песни пели, меня караваем угощали, теперь и я тоже невеста. Возьми меня!
— Да какая же ты невеста?! — в отчаянии воскликнул Искрен, не зная, как отвязаться от этого губительного счастья.
— Чего же еще мне не хватает?
— Ты же не человек! Ни души, ни живого духа в тебе нет, оттого ты и холодная, как лягушка болотная! — Искрен и сам был измучен своим влечением к ее красоте, с которым так трудно было бороться. — Ты и меня погубишь, и сама не согреешься. Уходи, не тревожь меня, все равно нам вместе не быть.
— Как же я от тебя уйду, желанный мой! — Облик берегини заколебался, как туман. Черты растаяли, но голос оставался таким же страстным и нежным. — Навек ты меня приворожил своими очами ясными, бровями соболиными, сердцем огненным. Ты — мое солнце ясное, ты мой месяц светлый, как же я от тебя уйду? Хочешь не хочешь, а быть нам с тобой вместе.
— Человеку только человека любить полагается. А дух человеческий и тепло живое ты, нежить озерная, как ленту, просто так на голову не наденешь!
— Где же я возьму человеческий дух? Где возьму душу?
— Где? — Как же мог простой парень ответить на этот вопрос? — У людей они есть. А у вас, нелюдей, так, видимость одна. И не морочь ты меня, отстань, не могу я тебя любить.
И прежде чем она что-то ответила, Искрен повернулся и бегом бросился из-под тени берез на широкий луг, где ярко горели костры в светлой летней ночи, кружились широкие хороводы и живые человеческие голоса пели песни в честь расцвета всего живого в земном мире.
Метелица бежала, как будто за ней гнался волк, бежала изо всех сил, потому что действительно не хотела, чтобы ее догнали. Красивая, статная, нарядная девушка нравилась многим, и не один, не два и даже не три парня из Бобровичей, Гляденичей, Глушатичей и еще каких-то подмигивали ей в хороводах, норовили оказаться с ней рядом и взять за руку, выбирали ее в играх и тянули в полутьму берез. В такой день нельзя гневить богинь открытой нелюбезностью, поэтому Метелица терпела все это, улыбалась даже, но улыбка выходила безжизненная, и вся она была как неживая. Здесь не было ее судьбы, и ни один из этих парней не мог заставить ее сердце биться. Их это не смущало: в молодой крови вовсю бурлил Ярила и внушал уверенность, что самую суровую зиму можно растопить, если как следует взяться.
Где-то позади еще звучали веселые визги девушек и азартные выкрики парней, кто-то в стороне кричал «ау», но рядом никого не было. Метелица пошла медленнее, чтобы не рвать без надобности травы, сняла с головы помятый венок и несла его в руках. Может, зря она так? Может, дай она тому здоровому из Гляденичей поймать себя и разорвать ее венок, все изменилось бы к лучшему. Она вышла бы замуж, уехала аж к Турьей горе, никогда бы больше не видела Искрена и забыла бы свое несчастье… Но нет, и незачем себя обманывать. Она знала: образ его так глубоко пророс в ее сердце, так опутал корнями, что вырвать его из груди можно только с самим сердцем.
Впереди открылось широкое, свободное от деревьев пространство. Блеснула вода, и Метелица остановилась: она вышла к Вилиному Оку. Сегодня священное озеро лежало как-то по-особому молчаливо и умиротворенно и было похоже на дом, который хозяева заботливо убрали и украсили к празднику, а сами ушли на гулянье.
Было темно и совершенно тихо. Она была совсем одна здесь, наедине с молчащей водой и старыми
