Про Лист Восьмой — именно так, как сказано тобой… э-э-э… ваша доблесть. Только ежели вы впрямь прилежно учились, должны бы знать: фраза та про «непоражаем» да «несовладаем» на Восьмом Листе последняя. И она не окончена. А Лист Девятый утерян. Был. До наинедавнего времени. Я его выискал! Я!!!
Ветер, словно бы напуганный последним истерично-истошным криком, опал, растворился в усталом кружении взметённой было, а теперь вновь опущенной на землю листвы.
Дервиш осекся, заозирался тревожно — вспомнил наконец, что и какое вокруг. Лишь когда неторопливое дебряное эхо дожевало последние отголоски его несдержанности, старик осмелился заговорить вновь — теперь уже негромко и быстро.
— На Девятом Листе продолжено: «…когда войдет в полную силу свою». Разумеете, ваша доблесть? ОН только приходит, он пока не должен быть в полной силе своей. А ещё на Девятом… Ещё… Осмелюсь просить вашу доблесть не шевелиться и стерпеть мою непочтительность…
Пришагнув, он вдруг мало что нестарчески, а и просто нечеловечески молниеносным движением сорвал повязку с раненой щеки собеседника — витязь (витязь!) и сморгнуть не успел. Смазанная дервишеским зельем рана уже начинала подживать, повязка присохла — оголённая щека мгновенно взбухла сухой ломающей болью. Витязь хотел выругаться, хотел вскочить — властный удар по плечу оборвал и то и другое. Так его доблесть и остался сидеть, царапая дервиша враждебно-недоумённым взглядом. А дервиш, нагнувшись, торопливо выискал под ногами лист побольше других; прижал его к щеке витязя (тот поморщился, но стерпел); отнял, показал…
На листяной желтизне остался четкий отпечаток засочившихся опять рубцов. Четыре прихотливо изломанные ржавые линии. Как бы четыре молнии. Одинаковые. В ряд.
— Теперь взгляни сюда, тв… ваша доблесть.
Другой лист. Обтрепанный по краям, бурый, с лишь чуть заметным бурым же витьем неровных выцветших строк. А между строками — блеклый от древности своей рисунок.
Четыре прихотливо изломанные ржавые линии. Как бы четыре молнии. Одинаковые. В ряд.
— Видишь, ты, не знающий равных витязь? — Голос бродячего святого тих, надорван и вместе с тем как-то невероятно, снова-таки не по-человечески праздничен. — Все было предсказано. Давным-давно. На заре эры или даже в преддверье этой зари. ОН надвигается — и ты призван. Пока ЕГО ещё можно победить.
Витязь медленно поднимался, лицо его сделалось жутким — раны, вновь прорванные бешеным оскалом, искровавили и щеку, и плечо…
— Чем победить? Чем? Этим?! — Мозолистый узловатый палец, вздрагивая, нацелился туда, где грудой валялось вооружение. — Безоружный и пеший — разве я витязь?!
— Витязь!!!
Никто никогда прежде не осмеливался говорить со щитом и опорой так. Никогда и никто — даже Высокий Дом.
— Войди — и поймёшь все до конца! Ну, слышишь? Видишь? Иди!!!
Голос кишащего паразитами старикашки лязгал и громыхал, будто изголодавшимися пиявками губ шевелил не он, а сам Всеединый. И Витязь Крылатого Коня, непревзойдённейший из бойцов ойкумены подчинился дряхлому бродяге, как подчинился бы самому Всеединому.
Потому что увидел.
Многоохватный ствол дерева-чудовища беззвучно расколола-раздвинула трещина — узкая, но даже плечистый да кряжистый Витязь Крылатого Коня вполне мог бы протиснуться в нее.
Он и протиснулся.
Больше всего это оказалось похожим на пещеру. Или на коридор?
Больше всего это оказалось похожим на тесный коридор вроде тех, что кротовыми норами вяжут друг с другом несметные палаты Его Блистательной Недоступности. Только в потайных ходах Высокой Цитадели макушку идущего не обметает бесцветная бахрома пробуравивших своды корней. А ещё там ступени да стены осклизлы. И обомшелы. Но даже подтёки губчатого многодесятилетнего мха не мешают там различать швы вычерненной сыростью кирпичной кладки.
А тут…
Тут крутовато уводящий вниз коридор был словно пробит в сплошном монолите. Когда? Давно. Очень давно. Немыслимо, невообразимо давно.
Он умирал, он серым песком осыпался под витязными ногами, этот изнасилованный своей немыслимой древностью камень. Да, он казался древнее Дебри, древнее самой ойкумены — но тогда почему из него выпирали не одни лишь корни, а и скрученные ржавые прутья? Железные прутья, скрепляющие собою камень… Почему?! И почему их видно, если после первого же десятка шагов вниз по зализанным ветхостью ступеням свет позади вытусклел и исчез? То ли щель-вход скрыта вкрадчивым поворотом, то ли (что вероятней) схлопнулась она — так же необъяснимо, как появилась, — но в диковинном коридоре темней не стало.
Почему?
И почему здесь, вопреки всему, не страшно, не опасливо даже — настолько, что правую ладонь пришлось буквально заставлять улечься на кинжальную рукоять?
Ответы хлестнули по глазам к исходу третьего десятка шагов.
Потому что к исходу третьего десятка шагов коридорообразная нора изломилась крутым зигзагом, а потом упёрлась в…
Это был не тупик.
Это была цель.
«Цель есть не конец пути, а начало» — Лист, кажется, Второй… или Третий… не важно.
Небольшая пещерка, мохнатая от обвислых кореньев. Белесые, вялые, гниловатые, они казались бы непомерно разросшейся плесенью — будь такие сравнения уместны здесь. При этом свете, какой бывает ясным морозным полуднем в заиндевелом лесу. При этом, которое стоит напротив входа… ни к чему не прислонённое, ни обо что не опёртое…
Не стоит — висит.
Не оружие, и не Оружие даже.
ОРУЖИЕ.
Меч, выкованный из кристаллов инея, из молнии, из лунных бликов на родниковой воде.
Всё ещё боясь понять и поверить, витязь нерешительно потянулся к полупрозрачной, серебряным светом сочащейся рукояти… и чуть не отпрянул — такими недостойными даже прикосновения к этому показались ему собственные пальцы, испачканные землёй, искляксанные подсохлою кровью, обугленными кажущиеся в белом ровном сиянии сказочного Меча. Но отпрянуть не удалось. ОРУЖИЕ само качнулось навстречу; само, выгнув упругий стан клинка, вложило ему в ладонь ослепительную свою рукоять, и рукоять эта оказалась неожиданно горячей, трепетной, влажной — как прикосновение невесты, истомившейся ожиданием первой ночи.
И словно бы что-то такое же трепетное, горячее и такое же светлое, как сияние прадревней стали, окатило с ног до головы чистой искристостью, впиталось сквозь ороговелую от мозолей кожу витязных пальцев, хлынуло в кровь, в сердце, в душу…
Обратно он не шёл, а… Можно ли лететь по тесной подземной норе? Оказывается, можно.
Выход был наглухо схлопнут. При витязном приближении серая древесная препона не раздвинулась, а будто закаменела, взмокрев обильной испариной мутного сока. Витязь отчего-то уверился, что стоит лишь коснуться её оттянутым жалом изморозного клинка, и…
Так и вышло.
Преграда мгновенно треснула, распахнулась во всю свою ширь, и в нору-коридор вломился пронзительный, надорванный ужасом крик, а следом ввалилось тёмное, мохнатое, скорченное… Ввалилось и нанизало себя на светоносный клинок, выгнулось мучительно, по-последнему, и в мешанине дневного отсвета с оружейным светом витязь увидел запрокинутое лицо дервиша.
Морщинистую грязную маску скомкала и отпустила бессмысленная судорога; лишь глаза — поогромневшие, набухлые жидкими бликами — ещё что-то могли на этом лице; а вот губы обмякли, расплылись, и уже, кажется, без их помощи плеснуло из старческого горла неожиданно внятным:
