Духовный отец в Древней Восточной Церкви

почитать носителей священного сана, за самый сан и осуждало, даже не признавало епископов и пресвитеров недостойной жизни. Мы здесь не будем говорить о том, что из среды монашества недостойная иерархия и клир слышали справедливые обличения и осуждения, как, например, от Исидора Пелусиота, который не хочет называть их и священством, а лишь теми, «которые, по–видимому, священствуют, но своими поступками оскорбляют священство»[825]. Укажем такой характерный для отношения монашества к духовенству пример, из которого будет видно, что монашество ставило себя порой в звание судьи над духовенством и не хотело признавать его, если нравы не соответствовали санам. В послании к монаху Демофилу Псевдо–Дионисий Ареопагит пишет: «Ты же, как показывает письмо твое, и припадающего к иерею, говоришь, безбожника и грешника, не знаю как, оттолкнул своим присутствием. Затем он нуждался [в прощении] и говорил, что пришел для исцеления от зла, а ты дерзко стыдил доброго иерея, который был того взгляда [и это высказывал], что и безбожник, если он раскается и совершит покаяние, достоин сострадания и отпущения грехов. И наконец, ты сказал иерею: «Иди вон с подобными тебе». Ты вскочил в святилище, что совершенно незаконно, и пишешь нам, что предусмотрительно спас святыню, которой грозила гибель, и [говоришь]: «Сохраняю ее неоскверненной»»[826]. Описанная сцена, несомненно, свидетельствует о борьбе монашества с клиром, о стремлении монахов не только вмешиваться в пастырское дело, но и руководить пастырями. На приведенные слова Демофила Дионисий замечает, что «иерей» (в данном случае пресвитер) не может быть наставляем и диаконом, не только что монахом (терапевтом), так как монахи ниже клириков и стоят ближе к мирянам, чем к клиру[827].

Особенно важны дальнейшее (может быть, предполагаемое) возражение Демофила и ответ на него Псевдо–Дионисия Ареопагита. Демофил спрашивает: «Итак, как же, говоришь ты, неужели не должно исправлять нечестивых иереев, неужели им одним, хвалящимся в законе, позволено преступлением закона бесчестить Бога? И каким образом иереи суть провозвестники Божии? Или как возвещают они народу божественные добродетели, не зная силы их? Или как омраченные просветят? Или как сообщат Духа, если они даже не уверовали в Духа Святого, в Его действительность и истину?» [828] Вопрос Демофила показывает, что он стоял на точке зрения донатизма, по воззрениям которого таинства, совершаемые недостойными священнослужителями, теряют характер святости и становятся недействительными. Дионисий, в сущности, соглашается с этим. Он пишет: «Окружающий Бога порядок (священство. — С. С.) в большей степени богоподобен, чем далее отстоящий (монахи и миряне), и все, что ближе к истинному свету, ярче блестит и вместе с тем более родственно свету (??????????? ??? ??? ?????????????)». Отсюда «если порядок священства родственен свету, то [человек], неродственный свету и тем более непросвещенный, всецело отпал от священного чина и силы. И мне кажется дерзким этот принимающийся за дело священства и без боязни и стыда стремящийся к божественному не по достоинству и [притом] думающий, что Бог не знает того, что известно ему самому. Он признает, что может обмануть ложно называемого им Отца и осмеливается свои преступные хулы, — ибо я не могу назвать их молитвами, — изрекать над Божественными Таинами. Этот не священник, нет, но враг, лукавый, ругатель самому себе, волк в овечьей шкуре, вооруженный на народ Божий»[829] . Такая точка зрения была в высшей степени удобной для сепаратистских стремлений монашеского класса. Объявить иерархию недостойной, лишенной Божественного Света, ниспровергнуть ее авторитет было выгодно, чтобы поставить на ее место авторитет монашества.

Монашество иконоборческой эпохи имело серьезные основания не доверять иерархии, от нее отделяться и ставить себя выше ее: оно выставило сонм защитников Православия, тогда как большая часть иерархии оказалась на стороне ереси. И вот партия студитов, этих строгих ревнителей Православия и нерушимости канонов, хотя была в меньшинстве, противополагает себя иерархии, среди которой много было скрытых иконоборцев или еретических ставленников, много было иерархов, поставленных на мзде или запятнавших себя симонией, уронивших авторитет свой потаканием слабостям сильных мира[830].

Однако раскола не произошло: студиты, державшиеся твердо в оппозиции против четверых патриархов, не отделились от иерархии. Почему это так случилось? Нам кажется, было две тому причины. До торжества Православия (842) обе партии невольно должны были держаться в союзе, по временам действовали дружно, потому что имели общего врага — иконоборческое правительство. Это причина первая. Вторая, не менее, может быть, важная, заключалась в том, что деление по партиям не совпадало строго с делением классовым. Нельзя сказать, чтобы пария студитов была чисто монашеская — из ее среды поставлялись епископы, и даже патр. Игнатий (противник Фотия) был их сторонником. А с другой стороны, ошибочно было бы представлять, что патриархи и сторонняя им иерархия были враждебны монашеству и не имели поддержки в монастырях. Напротив, на этой стороне отлично понимали; что монашество — превосходная сила в борьбе с иконоборчеством, и, понимая это, умело пользовались названной силой. Например, патр. Тарасий, вызвавший неудовольствие монахов, сам основал монастырь неподалеку от Константинополя, на берегу Боспора Фракийского. Иноки этого монастыря, тщательно подобранные, посвящали себя научным занятиям для будущей службы Православию и защите его против ереси. Из этих монахов Тарасий, по свидетельству его жития, «многих призвал к пастырству и украсил ими престолы священства; они явились непоколебимыми столпами Православия, как показало потом страшное наводнение ереси» (при Льве Армянине, 813–820)[831]. Итак, раскола не произошло, но недоверчивое, даже отрицательное отношение студитов к иерархии ясно сказалось в том, как монашество истолковало свою покаянную практику среди мирян.

К иконоборческой эпохе обыкновенно приурочивают усиленное вмешательство монахов в дело исповеди мирян, а вместе с тем усиленное распространение монастырской покаянной дисциплины на счет церковной. В одной брошюре своей Гергенрётер «относит само возникновение взгляда на монахов как на духовников ко временам иконоборства, и даже не к началу, а к концу их, когда монахи уже успели достаточно заявить свою ревность по защите Православия и тем самым создать для себя авторитет в представлениях массы народа»[832]. Приблизительно такого же взгляда по этому вопросу держится Н. С. Суворов. «Нужно думать, — говорит он, — что и в виде бытового явления духовническая практика монахов получила наиболее широкую распространенность во времена иконоборчества, когда главным бойцом против ереси выступило монашество, преследование которого также входило в программу иконоборческой политики. Сознание важных услуг Православию против иконоборческой ереси могло даже привести монахов к мысли, что им одним и принадлежит духовническая власть вязать и решить»[833].

Оба ученых основывают свое предположение на словах послания патриарха антиохийского Иоанна (1092–1098)[834]. Патриарх лишет, что враг рода человеческого подвигнул двух первых иконоборцев–импе- раторов уничтожить монашеский чин, но ошибся в расчете. «Когда монахи были преследуемы ими, непобедимою силою Христа он ниспровергнут со своим иконоборческим волшебством и пал ужасным падением. И с того времени и доднесь, по прошествии четырехсот лет, чин монашеский почитается священным и чтится от всех верующих, так что исповедь, признание во грехах, соответственные епитимии и отпусти- тельные разрешения перенесены на монахов, как это наблюдается еще и ныне»[835]. Н. С. Суворов указывает, и справедливо, что хронологическая дата, устанавливаемая притом приблизительно, лицом, жившим через сотни лет после датируемого факта, не может претендовать на безусловную историческую достоверность; притом же и по точному арифметическому расчету от конца XI в. на четыреста лет назад приходятся не времена иконоборства, а более ранние — конец VII в.[836]Это все верно. Но следует считаться с тем, что начало господствующего положения монашества в деле совершения покаяния патр. Иоанн совершенно ясно относит именно ко временам иконоборства.

Выше мы видели, что пастырская и покаянная практика монахов в среде мирян началась очень рано. Примеры исповеди мирян перед старцами встречаются с V в.[837] Отсюда предположение Гергенрётера, что на монахов стали смотреть как на духовников только во времена иконоборства, не совсем точно. Но верно то, что к иконоборческим временам, и именно ко второй их половине, относится широкое распространение в мирской Церкви духовноотеческого пастырства и покаянной практики монахов, и к тому же, самое главное, практики полномочной. Если в прежнее время монастырские старцы не отказывали мирянам в духовном руководительстве и принятии исповеди, то